на кухню, оттуда вышел на террасу. В углу валялся глиняный горшок с остатками еды, которые вываливались в компостную яму. На столе стояла пара банок с джемом, крошки хлеба собирали деревенские мухи. Узкая каменная лестница, прорисованная вдоль стены дома, – и вот я уже вышагиваю по гравию дороги к гаражу, и Жан-Поль приветственно машет мне, усаживаясь в автомобиль. Я уселся спереди – по умолчанию мое право на соседство с водителем приняли как оммаж, все вассалы сеньора Одо, – и мы помчались в наступающей темноте в Фижак. Указатель первой же деревушки, которая нам повстречалась, оказался на двух языках. Французский регионализм, подумал я. Во Франции всё – не Франция, и все, что не Франция, во Франции – Франция. Я предполагал, что речь идет о местном языке, а коль скоро мы находились в Лангедоке, речь шла о языке «окс». Но пребывание в гостях требует показной вежливости.
– Почему две таблички? – спросил я с деланым интересом туриста.
Жан-Поль глянул на меня с ироничной улыбкой, и я понял, что и он все понимает. Но куртуазность – игра, требующая соблюдения правил, которые в ее случае и есть приличия.
– Местный язык… почти вымерший… язык «ок»! – сказал Жан-Поль.
– Как интересно, – сказал я вежливо.
– Чепуха… Никому не нужно… Никто не знает уже… Скорее дань традициям, – сказал он.
Мы проехали деревню – мэрия, церковь, библиотека. Девочки негромко переговаривались между собой о том, как обустроить палатку для добровольцев – они жили в кампинге – Жан-Поль отдавал распоряжения в телефон, который то и дело тренькал, и тогда одна из помощниц подносила телефон к его уху. Стемнело, и в свете фар мелькала изгородь. Внезапно мы остановились. На дороге стоял дикий кабан. Мы полюбовались животным, после чего Жан-Поль дал короткий сигнал, и кабан не спеша – Месье Буржуа возвращается с прогулки домой – удалился в изгородь. Внезапно я понял.
– Скажите, а что по-окситански значит… – сказал я.
Жан-Поль вежливо поднял брови, глядя на меня. Я понял, что он не смог разобрать мой французский.
– А что значит на языке «ок»… – сказал я медленно.
– Это к Эльзе… следующему поколению… – сказал Жан-Поль, пожимая плечами. – Уроки окситанского в школе для детей… дань традициям… дурацкая мода… мертвый язык… – сказал он, пропуская встречную машину.
Я понял, что его привычка – обозначать мысли пунктиром. Мне это нравилось, потому что не требовало следить за долгим развитием фразы, что так обессиливало в общении с другими французами. Начало их фраз я понимал к концу, и дело было не в языке, который я худо-бедно выучил. Сама мысль француза – долгий маневр в фехтовании, который до того завораживает вас, что вы и не замечаете, как он заканчивается точным уколом в ваше сердце. Окситанский язык, как вежливо объяснила Эльза, намного проще и конкретнее. По крайней мере, так она поняла из этих уроков – час в неделю, – которые им дают в рамках сохранения традиций региона. Я переспросил о значении слов, которые мне померещились. Мне казалось,