Наверное, поэтому нигде не издаюсь… Зато я бросаюсь царапать пером бумажную плоть только тогда, когда остриё её заточено внутренней болью, поиском чувств, эмоций, испытанием страстей, анализом переживаний. Мои "чернильницы" – капканы вдоль жизненной беспутицы, в каждой из которых осталась моя отгрызенная волчья лапа. И быть бы уже моей тушке вконец раскромсанной и разбросанной окоченелыми кусочками под толстым слоем гниющей листвы, если б меня так легко можно было бы вырвать у жизни. Поэтому я всё ещё ползаю на четырёх огрызках, всё ещё раздражаю волчьим запахом нюх сторожевых псов и даже привычки время от времени радостно помахивать хвостом не утратил. Наверное, завалить сюжетной "свежатинки" у меня уже не выйдет, но в засмердевшую падаль я пока ещё могу вонзить свои клыки.
Завёл дневник – и брызжу теперь "кусками мяса", что не остановить. Основы нервной системы расшатаны до предела, и солью сыплются на ранки даже, казалось бы, такие мелкие дрязги, как давка в метро. Пихаясь и пинаясь, затаптывая того, кто сбоку, подминая того, кто впереди, мастера изворотливости и напора каждое утро расчищают себе дорожку к пенсии. Прут плотною толпой и никого не замечают. Включая меня в чёрных, замшевых ботинках.
Только отчистил ботиночки, как наступили опять. А потом ещё раз. Да ё-моё, сколько же ж можно! Стою и почти физически ощущаю, какими грязными они – замшевые, чёрные, по двести долларов за пару – там стали. Рыдаю, можно сказать, смотрю с намёком и жду "извините". Но нет "извините", как нет "пожалуйста" или хотя бы "юноша, подвиньтесь". Разменяли на "ты здесь не один" и успокоились, как будто ни в чём не бывало. Эх, перешибить бы вас лопатой да размесить бы кулаками ваши самодовольные хари!
Люди злы, когда они несчастливы. Голодный может быть заботливым, больной – верующим в чудо. Бедный может быть щедрым, завистливый – великодушным. Беспокойный может быть терпеливым, а обиженный – милосердным. Несчастливый же бывает только злым, потому что несчастье приносят страдания, в которых, как правило, некого винить. И каждая минута проходит в аду. Каждая минута мучает его за то, что он не совершил – что всё не так, что жизнь идёт каким-то не своим чередом, что зимой слишком холодно, а летом слишком жарко. Что нет той верной и надёжной цели, к которой бы ты двигался, как к собственной звезде на небосклоне – одной из мириад таких же, но одновременно единственной и для тебя неповторимой. И невыносимо злят все те, у кого она есть. Их самодовольные улыбки, их умиротворённость, которая, как плевок, в твою мятежную, против всего бунтующую душу. И ужасно бесит их простота, раздражает спокойствие их голосов и скромность блеска во взгляде. И ни вкусная еда не помогает, ни новая машина, ни шмотками набитый шкаф, ни золотое напыление свежего загара – ничего, пока они так тебе улыбаются и так на тебя смотрят. И ведь они, мерзавцы, смотрят только на тебя! На тебя на одного, как будто издеваются нарочно! Перешибить бы их физиономии лопатой, размесить бы кулаками, чтоб не смотрели и не улыбались!
Люди злые, потому что они несчастливы. И это утверждение работает