Баржановский давно был на другом этапе. Он знал другое, чем все мы. И звал узнать это же самое и меня. Видимо, был уверен, что я смогу дойти до его этапа. Иначе не звал бы.
В полночь я открыл окно. К моему удивлению дыма не было. Ожидаемый дождь так и пошёл, только обнадёжив скупыми каплями.
Ко мне подошла Дина. Мы закурили. Курить при тёте мы боялись. До рассвета мы проговорили с ней о наших родственниках, их судьбах, о дяде Саше, который в последнее время прибаливал.
– Ты знаешь, зимой к нам приезжал один человек из Америки. Передавал привет от дяди. Посылку привозил. Там есть четки и сто долларов для тебя.
– Уже можно свободно ездить из Америки в Россию и обратно?
– Не знаю. Но этого человека сопровождали КГБэшники, а когда я заговорила с ним на английском, они попросили говорить на русском через переводчика. Но у меня получилось поговорить с ним.
– Ну и что?
– Мама болеет. Лекарства нужны. А человек оказался врачом. Он сказал, что наша Байкальская больница – это приют для убогих. Тогда какие же больницы в Америке?
Большие глаза Дины стали тревожными и ждали ответа.
Значит, тётя болеет. И, возможно, очень серьёзно… Вот так: живешь, живешь, копишь социальный статус, и вдруг оказывается, что ничего не надо и всё – зря.
– Очень серьёзно?
– Да! – Дина чуть не заплакала.
– Ладно, будем слушаться её. Никаких тревог и волнений.
Утром, собираясь в «Байкальские зори», я увидел в окно, что тётя вместе с такими же пожилыми женщинами делает какие-то дикие упражнения в сквере двора, где был разбит цветник.
– Йогой они занимаются! – Рассмеялась Дина. – Пей кофе. Ты и вправду поаккуратнее в этой редакции…
Глава третья
В общем, не прошла неделя, как я покинул остров, видел с высоты полыхающую тайгу и тянущиеся, видимо, к богу чёрные и пламенеющие бороды дыма, задыхался дымом на суше, приземлился в Остроге, забежал в «Кошару», и вот – прибыл в Байкальск. И живу.
Такие вот дела.
О чём я только не думал за эту неделю. Сегодня мне пришло в голову, что либо страну высадили с поезда истории, либо пытаются даже не посадить, а подсадить в другой вагон, другого состава, летящего в какие-то тартарары. Столько недоразвитых и живых культур должны были улетать туда. Неужели безвозвратно?
Вот здесь, на скамейке сквера у «Гостиного двора», я часто сидел с Баржанским, и он мне рассказывал всякие нелепости и пророчествовал о будущем. «Любой народ – жертва ничтожеств, идеологии и времени. – Изрекал он, выпив полстакана коньяка и закуривая «Стюардессу». – Немцы – жертвы Гитлера, монголы – обстоятельств Средневековья. Неравные вещи и явления сосуществовать не могут, должно быть хотя бы приблизительное равенство в культуре. Только недоразвитые штуки живут в одной ограниченности».
Заключал он свою мысль утверждением, что немцы – это Европа, а Европу мы никогда не догоним. Спорить я не смел, в Европе не был. Но наивно полагал, что, если народами управляют ничтожества то, следовательно,