изысканно-тонкому столу, не могла никоим образом понравиться эта мутная, серо-желтая жижица, с крепкими, как камень, клецками и кусочками разварного жилистого мяса, в полладони величиной, которые подавались под названием «супа» и «мясного блюда».
Не понравился ей и макаронный пудинг с белой подливкой. И она уже хотела отказаться от молочного киселя, как неожиданно слух ее уловил негромкий говор соседки по левую от нее руку.
– Удивляюсь я, сестрицы, – говорила смуглая черноволосая женщина, с длинным носом и цыганскими глазами, не лишенными своеобразной прелести, – удивляюсь я «светским» нашим. Идет, примерно, к слову сказать, к нам в общину всякая нервная барынька-заморыш, чуть живая малокровная барышня, а на что они нам, спрашивается? На что? Ветер дунет – свалится. Рану увидит – ахи, охи, дурно, воды! На кой шут лезут, спрашивается? Вот сестра Есипова, примерно, от тифозного заразилась, не могла уберечь себя… Все по недоглядке, конечно. Теперь умирает вследствие этого. А оттого, что светская, к примеру сказать, девица, на лебяжьем пуховике выросла… Папаша – полковой командир, жилось хорошо, привольно, – нет, в общину захотелось…
И долго еще сестра Клементьева (так звали черноватую, с цыганскими глазами женщину) продолжала свои укоры.
– Видите ли, мало ей всего этого довольства: в общину пожелала… Ну, вот и расплачивайся! Эхма! Тоненькая, ветер дунет – свалится, талия в пол-обхвата, лицо бледное – как платок. И не одна она… Другие тоже… Ни здоровья, ни сил, а туда же, служить людям на пользу рвутся… А какая польза, спрашивается, от них? Сидели бы дома у мамашиной юбки – куда как хорошо: в два часа вставать с постели, прогуливаться по набережной до пяти, в этакой шляпе, в виде корзины опрокинутой, с перьями, что твой парус, а там прийти да с французским романчиком на кушетке полеживать. Куда как приятно! Да!..
Черноглазая женщина говорила все громче и громче. Если в начале ее речи у Нюты могло явиться какое-либо сомнение, то теперь этого сомнения быть уже не могло: слова черноглазой предназначались ей, и только ей. Вся кровь бросилась в голову девушки. К горлу подкатился нервный спазм, глаза обожгло слезами. Она быстро повернулась всем корпусом налево; два цыганских, иссиня-черных глаза с явным недоброжелательством впились в нее. Смуглое рябоватое лицо женщины улыбалось ей, Нюте, вызывающе, насмешливо.
Эти глаза, эта улыбка как бы ударили ее. Пристально, остро взглянула она в дерзко улыбающееся лицо черноглазой смуглянки и просто и громко, так что все окружавшие их сестры могли слышать ее, спросила:
– Вы это обо мне говорите?..
Цыганские глаза на мгновение скрылись в полосах ресниц. Потом широко раскрылись снова, и откровенно, уже усмехнувшись в лицо Нюты, женщина проговорила:
– Не о вас в частности я говорила, а о всех тех белоручках, что поступают в общину отнимать труд и хлеб у других…
Нюта побледнела, смутилась, но ненадолго. Внимательным взором оглянула она ближайших соседок по столу. Они молча смотрели на нее, вернее, не на нее, а на ее чересчур модный, рассчитанный на эффект костюм, на ее тоненькую,