хвои, лужи у порога от истаивающего снега, бушующее пламя печки, крестовина для дерева, которую отец доставал с «подловки», вынутые из старого посылочного ящика новогодние игрушки… И этот миг – когда в предутренней горнице сияет в отблесках печного пламени молодая сосна!
Я ждал этого ритуала – а он не свершился.
Мама, едва скрывая восхищение, рассказывала о храбрых настойчивых мальчиках, которые «так и не дали срубить!»… Отец чего-то хмурился. И всё вокруг, несмотря на внешнее спокойствие, было покрыто налётом недоговорённости и непоправимого.
Я повторяю эту оценку «непоправимое» не потому, что в ту ночь остались без сосёнки (пусть растут подольше!). А потому что сломался ритуал. И где-то в собственном подсознании, силами каких-то проснувшихся от спячки собственных же желёзок, концентрировалось понимание, готовое вот-вот выплеснуться наружу…
Это взросление!
Это неминуемое отбытие от детских счастливых земель и портов в штормовой океан взрослой жизни. Или, уточняя метафору по тогдашним обстоятельствам, в клокочущую из-за буранов неведомую и смертельно опасную степь – бескрайнюю степь взросления.
«Ёлка» в нашу избу всё же пришла. Но уже другая, не привычная, не такая, как раньше. Отец устанавливал в шубинском клубе ёлку для всех. И договорился с директором школы Владимиром Григорьевичем, что после новогодних вечеров заберёт её себе.
Когда общие праздники прошли, он притащил деревцо из клуба в наш дом. Сосёночек было даже две – их скрепляли вместе, чтобы скрыть проплешины.
Клубная «ёлка» ещё держала на себе отблески хороводных энергий и, казалось, таит в себе всю подноготную о шубинских «зайчиках» и «белочках», о деде Морозе Коле Митусове и снегурочке Кате Болговой (или кто вёл тогда деревенский вечер?), о других заводилах клубной встречи.
Эта «ёлка» недолго простояла у нас. Мы поторопились выставить её на улицу. Воткнули в сугроб, наметённый с восточной стороны дома. В каком-то детском журнале была инструкция про новогодние игрушки для морозной улицы. Мы, следуя им, залили детские песочные формочки подкрашенной водой, утопив в них петличку, чтобы замерзшую игрушку можно было подвешивать на ветки.
Ледяные игрушки, голубые и розовые, получились не очень прозрачными: в воде из колодца оказалось много кислорода, и лёд вспенился. Но всё равно – такие игрушки смотрелись на нашей дворовой гостье более органично – как сосульки на живых деревьях Карагайского бора.
Потом очередной буран сорвал и унёс в безлюдные степные дали, к неведомым горизонтам, и эти украшения. А сосенки, запорошённые вьюгой, оказались в центре нового развлечения.
Мне подарили фотоаппарат. И я использовал сосенки как интерьер для импровизированной уличной фотостудии. Под них поставили пенёк. И я снимал всех желающих – младших сестёр, юных соседей Акмайкиных, своего друга и брата Сергея. Потом передавал «Смену» – и кто-то фотографировал меня.
Сергей сбегал