слишком близок к тебе. Если говорить честно, я его даже немножко ревновала.
– Слава богу, что хоть не пристрелила.
– И пристрелила бы, если бы вовремя не сгинул с очей моих ясных. Все, хватит разговоров, милый. До рассвета осталось каких-нибудь два часа. Утром германец наверняка пойдет в атаку, и кто знает, что с нами случится.
Беркут взглянул на часы. До рассвета и в самом деле оставалось совсем мало времени. И Калина права, возможно, столько же оставалось им обоим до смерти. Эта убийственно-фронтовая логика и заставила Беркута умолкнуть и, не раздеваясь, юркнуть под обшитую солдатскими одеялами перину – изобретение Калины, под которым в любой мороз можно было засыпать, не опасаясь, что погибнешь от холода.
– Представляешь, как все, кто находится в Каменоречье, завидуют сейчас нам с тобой, – прошептала Войтич, грациозно подплывая под мощное, еще не тронутое тленом ни фронтовой худобы, ни старости, тело Беркута.
Лаская ее, Андрей ощущал захватывающую упругость груди, живота, бедер… Эта удивительная женщина казалась сотворенной из каких-то странных слитков мышц, каждый из которых существовал, пульсировал и сопротивлялся его натиску как бы сам по себе. Возможно, она и была той идеальной женщиной, какую только могла создать природа для выживания, праздника плоти и продолжения рода человеческого.
– Они и в самом деле завидуют нам, Калина, – несколько запоздало признал Беркут, придя в себя настолько, чтобы ощутить, что тела их слились воедино, что лицо его зарыто в пахнущие мятой волосы женщины; что руки Калины крепко и как-то отчаянно обвились вокруг него, каждым движением своим провозглашая: «Мое, мое, все это мое и только мое! И всякую, которая посмеет… – пристрелю!». Вот именно: «пристрелю»!
– Знаешь, капитан, не верю, что мы с тобой здесь погибнем, – молвила Войтич, когда страсти немного улеглись и движения их тел перешли в ненасытную чувственную игру. – Опасаюсь, ужасно боюсь за тебя, но не верю. Видение мне – что мы с тобой как раз уцелеем. Даже если все остальные лягут в землю. Так уж нам суждено.
– Не очень-то справедливо по отношению к другим. А все же хотелось бы…
– Перед уходом на задание заглядывала к старику. Заметил, что он уже почти не выходит из дома?
– Заметил, конечно, жалко старика.
Беркут действительно несколько раз заглядывал к Брыле. Старик неподвижно лежал в большой, на всю ширину своей комнатушки, постели, соорудив из одеял и шинелей то ли спальный мешок, то ли неудачно поставленную палатку, и не то, чтобы слишком уж болел, а просто, целеустремленно, осознанно и вполне добровольно доживал последние часы, объявляя всякому, кто наведывался к нему, что час его пришел и пора «отходить к вратам Господним».
– Так вот, завещает мне старик Брыла и дом этот, и камнерезальную мастерскую.
Беркут лукаво улыбнулся. Кто знает, во что превратится эта хижина уже завтра утром. Тем не мене, к радости Калины, оказавшейся обладательницей этого странного камнереченского «замка», отнесся уважительно.
– И