всё объяснявшая, предлагавшая догмы, чёткие, точные, ладно строгой науке? Коль привела – к ужасным, лихо поставленным на поток бойням групп, классов, наций, к прессингу жизни. Ведь под любой такой догмой – рваческий интерес.
Рассудок и жизнь – противники.
Здравомыслы не ищут «самого важного», что за мглой очевидностей. Это ищут безумцы: ницше, чжуанцзы и диогены. Их язык смутен, что объяснимо: как открыть дивное? В них всё странно, безудержно, невозможно и дико; в них всё обратное, не как в разуме. В них известные дважды два дают не четыре; зло в них – добро, а чтó есть – того нет как раз, но есть то, что немыслимо.
По пословице: верь глазам своим, – редко кто соглашается в здравой памяти и рассудке выйти из яви в области смутного: дескать, там всё ненужное, то, что пройдено в мифах и взято в скобки ради забвения. Но приходит миг – и мы все туда следуем, в это смутное. И находим: в смутном нет ужасов, да и тьмы нет. Там как раз – главное, что гнела и что прятала ясность точных наук, респектабельных мнений, стадных понятий, властных инструкций.
И понимаешь просьбу св. Терезы: «Мук, Господи, или гибели».
123
Почему Бог дал мудрость лишь размножаться, мудростью же любить – обнёс? Как сделано, что «сей мир» стал мучением, где отец и мать обряжают плод в саван? Нам за Адама месть? Первородный-де грех? Бог правит нас? Но Бог может воскликнуть: БУДЬ! – и зло сгинет. Или Он бросил нас, вникших в «зло» с «добром»? Чаша полнится… Бог, пребудь со мной! Или, всё-таки, не до всех Тебе дело? Может, Ты не рассчитывал на нас всех, Бог «избранных», говорят иудеи? И наши беды вдруг – к счастью избранным?
124
Ницше возвысил нас «волей к власти», дабы подставить «вечному возвращению».
125
Я – юродивый, мыслящий, говорящий, делающий некстати. Мой вид тревожит: я не могу скрыть боли от мира как от жестокого, безобразного фарса. Я в ужасе, что все бьются за вздор и счастливы, что желают никчёмного: денег, славы, комфорта. Взять хоть культуру, столь вознесённую и почтённую в массах в качестве высших дел человека, – сколь ни пытался, но я не мог читать Мережковского с его играми в мудрость, сходно Монтеня и им подобных, занятых фактографией вместо жизни. Так и «Кармен» Бизе отдавала мне пошлостью, а «святой» Рафаэль – гламуром. Блеск сих кумиров тускл и неверен, и, несмотря на талант их, это профаны, мэтры трюизмов. Тот, кто считает рухлядь культуры высшею ценностью и кто видит покров, не сущность, – истин не скажет. Коль Мережковский (нынче вот Веллер, может, случайно?) отождествляет Кунцзы и Лаоцзы, то какая в них польза? В них пыл учить мир, критиковать его, с тем чтоб быть в нём кумирами. Я не мог принять сих «духовных» клопов с их пошлостью и не мог таить к ним брезгливости. Я всегда искал, чтó за видимым, шёл за рамки. За образец мне был древний столпник, кой сорок лет вис в небе над миром, или Плотин, воспевший Единое, или Ницше, повергший мир ради истины. Ведь ничто в «сём миру» не стоит, дабы ценить его, и всё следует сжечь