поняла, кто плачет, то стала винить себя, что раньше не догадалась. За прошедшие годы передо мной множество раз вставал образ мамы – ее лицо, ее шевелящиеся губы, но ни разу – как она говорит. В моих воспоминаниях, начиная с той ночи, она никогда ничего не говорит – только тихо плачет и невнятно икает.
Я вышла в коридор, но, не дойдя до лестницы, остановилась, услышав яростный шепот папы:
– …ты что, не видишь? Я спокоен… А теперь почему бы тебе не разрешить моей жене подняться на минуту наверх и взглянуть на девочек?
– Слушай, Эдуардо…
– Я спокоен… Всего на минутку. Майте, пожалуйста, прекрати плакать…
Дверь моей комнаты была последней по коридору. По правую руку от меня была комната Веры, дверь в нее тоже была открыта, но, к счастью, Вера лежала в кровати и спала. А через распахнутую настежь дверь спальни наших родителей я смогла разглядеть валяющееся на полу красное одеяло и простыню. Мне пришло в голову, что мама рассердилась бы, если бы увидела этот беспорядок, но тут же я сообразила, что она уже, должно быть, это видела, потому что плачет-то как раз она.
Я осторожно приблизилась к лестнице. По-настоящему я не испугалась, но по какой-то причине мне казалось, что будет лучше, если люди в гостиной меня не заметят. Именно поэтому я выбрала лестницу, а не коридор, потому что с лестницы могла охватить взглядом бо́льшую часть первого этажа, да так, что снизу меня никто не увидит. Я спустилась на несколько ступенек – бесшумно, босая, вытягивая шею, чтобы поверх деревянной балюстрады разглядеть происходящее внизу, – как зритель в театре, которому досталось неудобное место.
Первым, кого я увидела, был папа. Он сидел напротив лестницы на стуле, примотанный к нему скотчем. Скотч был серебристого цвета, он крест-накрест пересекал его грудь и живот, голые под распахнутой пижамой, а ниже обвивался вокруг коленей и щиколоток. Папа был почти неузнаваем – покрасневшее потное лицо, взлохмаченные волосы. Он широко таращил глаза, и я поняла, что это оттого, что не надеты ни линзы (он снимал их перед сном), ни очки. Странно, но именно эта деталь ошеломила меня – небрежность в таком человеке, как он, занимавшем высокую должность в администрации предприятия по производству стекловолокна, всегда таком безукоризненном, таком элегантном.
Оксана, девушка-украинка, помогавшая нам по дому, которую мы наняли всего пару месяцев назад, стояла рядом с папой. Она была совсем молоденькая, от силы лет двадцати, светловолосая, невысокого роста. Сейчас на ней была не ее обычная униформа, а джинсы и куртка, которые она надевала в выходные дни, и она довольно часто встревала в разговор, говоря то на родном языке, то на ломаном испанском. Меня очень удивило то, как она говорила: яростно жестикулировала, почти кричала – разительный контраст по сравнению с той смиренной девушкой, какой она выглядела раньше. Маму я видеть не могла – по-видимому, из-за того, что она сидела на противоположной от папы стороне, под лестницей, но в гостиной присутствовали еще двое – они ходили взад-вперед, и я очень хорошо их рассмотрела.