знаю, Эль, не знаю… – устало произнес мужчина, продолжая тереть горящую грудь.
– Коль, ты совсем бледный, испарина по телу пошла. Давай, я скорую вызову…
– Нет, Эль, принеси мне таблетки и пойди успокой Юльку… Как бы она и правда чего не наделала, совсем не в себе. Откуда взялся на нашу голову этот богатый паршивец. Су-укин сын, все разрушил…
Их разговор прервал шум, наспех одетая блондинка выскочила из своей комнаты и бросилась к входной двери.
Эльвира Тимофеевна мигом выбежала в коридор.
– Юль, ты куда собралась?!
– Подальше от вас!
– Не смей уходить, дочка! Я никуда тебя не отпущу… Тебя нельзя уходить в таком состоянии. Вон, ты вся трясешься.
– Боитесь, что я с собой что-нибудь сделаю?! Правильно боитесь! Раз самые близкие люди не хотят для меня счастья… мне тоже такая жизнь не нужна.
Младшая сестра Лазарева стала открывать дверь, но мать повисла на ее теле, мешая уйти…
– Юленька, прошу тебя, голубоглазка моя родная, ну что ты, успокойся… Думай о ребенке.
– О ребенке, мама?! – вскричала блондинка. – Его никто не хочет, меня никто не любит… Всем будет лучше, если мы вообще перестанем существовать! Вы как ни в чем не бывало продолжите и дальше жить достойно, успокаивая себя тем, что не переступили через свою гордость. Это ведь такое страшное унижение для папы – пойти поговорить с мужчиной, который заделал его дочери ребенка.
– Надавать бы тебе по заднице за такие слова… Натворила делов, а теперь истеришь, надо было думать головой, а не одним местом, – начала злиться Эльвира Тимофеевна, не давая юной блондинке выскочить на улицу.
Из гостиной появился бледный державшийся за левую сторону груди Николай Алексеевич, чтобы не упасть, он схватился за косяк двери.
– Юля, не уходи, – наконец тихо пробасил он. – Я-я поговорю с Шуваловым… Если он отец этого ребенка, то должен наравне с тобой нести за него ответственность. Но ты должна понимать, он слишком большой и слишком богатый мальчик, чтобы я мог на него повлиять.
***
– Как ты там, Танюша?!
– Все хорошо, мамуль. Люда взяла отпуск, и мы теперь целыми днями посещаем музеи и выставки, а в Питере их столько, что можно еще недели три не беспокоиться о досуге.
Тут я, конечно, покривила душой, стресс и обида не отпускали, стальными обручами с колючими шипами, обращенными внутрь, обхватили мою грудь, не давая свободно дышать. Даже достопримечательности Петербурга и его летняя красота не могли вытеснить из головы постоянно бьющуюся болью мысль: «Твой принц оказался мерзавцем». Нет у тебя больше принца, облапошенная Золушка. Нет, нет, нет… И от этого «нет» во рту скапливалась горечь, в груди нестерпимо жгло, а главное, чувствовала я себя так сиротливо, что хоть волком вой. В самом деле, какие выставки, после предательства самых близких и любимых все краски померкли, выцвели, разъелись… Теперь даже самые красивые картины самых именитых художников мира виделись мне сплошным черным квадратом