решит, что она истеричная, несдержанная особа…
«Наверное, это правильно, что над судьбой Франца и Матильды кто-то прольет слезу… Жаль, что я не могу…» – бились мысли в голове канцлера.
– Скажите, а… Я могу использовать эту информацию в своей книге? – спросила Агата.
– Думаю, да. Никакого особого секрета в этом нет, и потом, если бы это было не так, зачем мне вам рассказывать?
Эрик фон Гиндельберг постоял еще минуту, борясь с собой. Ему хотелось подойти ближе. Обнять эту трогательную, хрупкую женщину, прижать к себе, сделать так, чтобы огорчений в ее жизни было как можно меньше.
Вместо этого он вздохнул, шагнул вперед, Агата почему-то в этот же самый момент резко развернулась – и они почти столкнулись. Но мужчина плавным, отточенным движением вовремя ушел в сторону.
Повисла неловкая пауза, однако барон быстро справился с собой, улыбнулся, слегка кашлянул и весело проговорил:
– А теперь – никаких расстройств. И – завтрак!
«Ну и зря!» – прочитал он в глазах Грона. Эльза фыркнула. И отвернулась.
– Так, – приказал он низерцвейгам. – Идите-ка, погуляйте лучше. И непременно навестите госпиталь! Вас ждут.
Барон решительно выпроводил собак, взял поднос и направился в столовую.
– А вы? – спросила Агата.
– Я к вам присоединюсь.
Давно ему не было так легко, уютно и тепло. Пожалуй, что и никогда.
Сначала, до войны – вечно всем недовольный отец отравлял жизнь не только ему, но и матери. Не говоря уже о себе самом.
Эрик никогда не понимал, почему мама – красивая, умная женщина – никогда не пыталась что-то изменить. Они с отцом не любили друг друга, это было… слишком очевидно. Ее покорность судьбе чем-то питалась, подобно тому, как питает кристаллы кровь артефактора. Баронесса фон Гиндельберг была несчастна. Но иногда… Иногда он чувствовал, что ее счастье просто спряталось. Притаилось где-то глубоко внутри и всегда выглядывало, пусть и осторожно, в те редкие моменты, когда они оставались вдвоем.
Потом армия. Как ни странно, там Эрику было все же лучше, чем дома.
Война. Когда и дома-то не было. Была целая страна, которую надо было защищать. А дом…
Его, канцлера, называли всемогущим. Даже не так. Его называли «самым»: самым влиятельным, самым богатым…
Свой дом появился лишь после того, как король отправил канцлера в отставку. Нельзя же всерьез считать «своими» покои во дворце. Или огромный отцовский особняк в столице, который все эти годы открывали раз в сезон – канцлеру было положено принимать гостей на зимние праздники.
А этот дом был удивительно похож на него самого. Хмурый. Нелюдимый. Вздыхающий скрипом отполированных половиц. Его дом прятал серые тени в тайных полутемных уголках и доверял царапающим старый лак собачьим когтям больше, чем громким голосам редких посетителей.
Конечно, можно было сделать ремонт. Дом перебрали бы по бревнышку. Или вовсе снесли – отстроили на его месте новенький особняк.
Эрик фон Гиндельберг не хотел этого.
Он сроднился