держался, судя по голосу, уверенно, на равных, как свой…
Загремел замок, и дверь растворилась, и тотчас – в слепящем желтом свету – на пороге камеры возникла коренастая фигура Гуся.
– Ну как? – спросил он, прислоняясь к притолоке. – Жив еще, падло?
– Жив, – ответил я, лихорадочно соображая, зачем он тут? По какой причине? Может, его специально решили подсадить ко мне… Но для чего?
– Жив, значит, – проговорил он протяжно. – Ну, ну, дыши пока, пользуйся.
Достал из кармана пачку «Беломора», щелкнул ногтем по донышку. Выскочили две папироски. Одну он ловко поймал зубами, зажал в углу рта. Другую протянул мне:
– Прошу!
– Н-нет, – сказал я с усилием. И отвел глаза, чтоб не видеть папирос, не расстраиваться…
– Правильно, – ухмыльнулся он, пряча пачку в карман, – у сук брать курево не положено, так ведь? Кто вне закона – тот не человек, так?
Я промолчал. Он затянулся, кутаясь в дым. Сплюнул. Сказал, помедлив:
– Вот потому-то я вас, сволочей, и ненавижу!
– Послушай, Гусак, – сказал я тогда. – Что тебе нужно? Чего ты тут пенишься? Закон наш вечный; его не изменишь.
– А я вот как раз этого и хочу: изменить его к чертовой матери, кончить со всеми вами.
– Вот оно что! – Я как-то развеселился сразу; разговор начинал становиться забавным. – Реформу, стало быть, замышляешь… Ну, допустим. А зачем?
Свет ослеплял меня, густо лился в глаза, и фигура Гуся, маячившая в дверях, казалась мне плоской, словно бы вырезанной из жести.
– Ты ведь уже не блатной, – сказал я, разглядывая темный этот, жестко очерченный силуэт. – Ты никто! Живи себе тихо, в сторонке. Тебе же лучше будет!
– Тихо? В сторонке? – произнес он угрюмо. – Ну нет… Нема дурных, как у нас в Ростове гутарят.
Он ступил за порог – за границу света. Теперь я увидел его лицо отчетливо; оно не понравилось мне. Брови его были опущены, сведены, косой рубец на щеке подрагивал и медленно багровел.
– Вы, значит, аристократы, а я должен пахать, в землю рогами упираться? Жидкие щи с работягами хлебать? Нет, нема дурных! Я сам хочу, как вы… У вас какая жизнь? Удобная… Все вас боятся, почитают, лишними харчами делятся. Не жизнь, а малина!
– Ну, не такая уж и малина, – пожал я плечами. – Я вот, к примеру, в кандее сижу – на трехсотграммовке и на воде, – а ты гуляешь по коридору. Как дома гуляешь… Кстати – почему?
– Что – почему?
– Почему гуляешь-то? Каким образом?
– Значит, доверяют.
– Быстро, – сказал я, – быстро ты, Гусак, в доверие к ним вошел. Прямо-таки молниеносно. Чем же ты их купил? Или, может, они тебя купили?
– А это уж понимай как хочешь. – Он как-то замялся на миг и мгновенно сорвался на крик, зачастил, хрипя и наливаясь яростью: – Кто кого купил – не важно. Главное, мне теперь дозволено… все дозволено! Буду вас давить беспощадно. Всех! А тебя – первого.
Я напрягся, вжимаясь спиною в стенку. Сейчас – я чувствовал это – сейчас он кинется на меня, подомнет… Он ведь сильнее