крыльцом рядом с моей машиной. На нем были канадские номера, часто здесь встречающиеся – благо до границы недалеко, да и сама граница для местных жителей достаточно условна. Из машины не торопясь вышел мужчина в синем джинсовом полукомбинезоне, каких я давно уже не видел. Почему-то я считал, что эти штаны на лямках остались в прошлом, в моем далёком детстве, но впоследствии убедился, что ошибался, и что на самом деле они здесь крайне популярны, особенно у тех, кому приходится работать руками.
Чуть выше среднего роста, подтянутый, широкоплечий. Закатанные до локтя рукава клетчатой рубашки открывали сильные, волосатые руки. Ему было под пятьдесят. Жёсткие, чёрные, пересыпанные сединой волосы – то, что называют «соль и перец» – аккуратно и коротко пострижены. Многодневная щетина того же цвета ухожена и подровнена машинкой. Единственной деталью, снижавшей картинную мужественность этого, явно продуманного облика, были круглые очки в проволочной оправе. Именно они в сочетании с суровым, неулыбчивым лицом и придавали мужчине какой-то пасторский вид, хотя всё остальное определённо указывало на немолодого провинциального мачо.
Мужчина повторил почти всю ту же процедуру, через которую прошли и мы. Потоптался на крыльце и зашёл в гостиную, не дождавшись ответа на свои звонки в дверь. Затем сердитый Сэмми провёл его по внешней галерее к бабушке и вскоре обратно в дом. Всё это время спутник мужчины сидел в машине, не делая попыток из неё выйти и даже не открывая окно. Яркое солнце разбрасывало блики по лобовому стеклу форда, так что разглядеть сидящего внутри я не мог. Мне только показалось, что это крупный, круглолицый парень. А когда одинокое облачко ненадолго прикрыло солнце, я всмотрелся снова – в кабине была тень, разглядеть ничего толком я всё равно не смог, но на этот раз мне показалось, что у сидящего лицо дауна. Вскоре мужчина вышел из дома, сел в машину, развернулся и подъехал к одному из коттеджей, стоявшему неподалёку у самого склона, и стал выгружать вещи. Пассажир по-прежнему оставался в машине.
В этот момент сверху, из нашего номера, спустилась моя спутница: в белой прозрачной накидке, в белой же шляпе, тёмных очках и с книгой в руках. На фоне этой полуколониальной эклектичной архитектуры в знойный, томно-ленивый день она бы отлично сошла за дачницу конца девятнадцатого века, если бы не короткие белые шорты и длинные загорелые ноги, явно не гармонирующие с атмосферой скромного, патриархального времени, в которое я собрался её поместить. Она надумала загорать и уже прихватила с собой подстилку и крем. Немного поспорив, так как загорать я не хотел, мы сошлись на том, что расстелем одеяло так, чтобы половина его была в тени – для меня, а вторая на солнце – для загорающих. Мы побродили по склону, выбирая тень погуще, и остановились под старым, высоким мелколиственным клёном, с корявым, витым, будто скрученным из нескольких стволом, и с такой густой кроной,