готов к бою.
Я – потому что здесь и сейчас не находилось места лжи или притворству, отстранению или возвышению, всем этим; Джоникам, Риккардам, Идущим Впереди, путникам, странникам, именам, прозвищам, отчествам и племенным тотемам.
Я был наг душой и открыт рассудком для всего, что могло произойти со мной в здешнем раю.
Не смешно ли? – оголенный боец в ратном снаряжении!
Да смейтесь великим смехом!! Ведь я же Отступник!
…трава хрустела под двойными подошвами латных сапог.
Брызгала липким соком, ломкими стеблями корчилась за спиной.
Трава была бессмертна: что значит истоптанная сотня—другая зеленых побегов для обширной луговины?
Меньше, чем ничего.
Трава знала о бессмертии, и я знал о бессмертии.
Мы с травой знали о бессмертии всё, или почти всё.
Я сдвинул набок ножны с альфангой, и полной грудью вдохнул пьянящий ветер, отличный от запретного вина лишь тем, что он был дозволен.
Куда идти? Что делать, кого спрашивать? С кем биться и драться?
О, гордый Люцифер, творец Отступника, неужели именно здесь тебя выели до сердцевины, выбросив в земной мир лишь пустую оболочку?!
Деревья сомкнулись вокруг меня: ивы с ветвями—хлыстами, вековые карагачи, пирамиды кипарисов накалывали облака на острия макушек, красные листья аргавана соседствовали с серебристой подкладкой листвы сафеддоров.
И пятнистой шкурой леопарда, земля стелилась к ногам нового владыки.
Я шел, не разбирая дороги, держа ладонь на рукояти клинка.
Легкий скрежет латной перчатки о костяные накладки рукояти, хруст травы под сапогами, звяканье наруча, когда он краем цеплял поясные бляхи – странная, противоестественная гармония царила в этом хаосе звуков!
Трели птицы бормотушки – и скрежет, воркотня голубей – и хруст, шелест крон под ветром – и звяканье… суфийский напев бытия!
Уж лучше бы меня ожидала тьма кромешная со скрежетом зубовным, мрак тысячи опасностей, чем этот волшебный Эдем, где волей—неволей приходится чувствовать себя захватчиком, не прошеным гостем, а он, как известно, хуже иблиса!
Я наклонился и мимоходом сорвал нарцисс.
Сунул было за ухо и, наткнувшись на шлем, устыдился.
«Только раз в году нарциссы украшают грудь земли – а твоих очей нарциссы расцветают круглый год…»
Воспоминание отрезвило, я бросил цветок в душистую тень олеандра и двинулся дальше.
Без цели; без смысла.
В метелках дикого овса, осыпая серую пыльцу, щеголями площади Мюристана бродили голуби. Ворковали, топорщили перья, терлись клювами в любовной игре. Ближе всех ко мне прохаживался крупный сизарь с алой полоской вокруг шеи, более всего похожей на коралловое ожерелье.
– Мир!.. мрр—амр—мр… – кошачье пение издавал он, и все топтался на одном месте, отпрыгивая, возвращаясь, кося на меня влажной бусиной глаза.
Я пригляделся.
У лап голубя извивалась пестрая