на прилавке четырнадцать сортов, как то: фиолетовая величественная, пурпурная от викингов, «Николя», горная роза и русская банановая, как бы дико это ни звучало. Булочными изделиями торгуют мои знакомые пекари-буддисты из магазина «Хлебом единым». Он и правда годится на все случаи жизни: двадцать пять видов, и ни один не имеет ничего общего с супермаркетовским. Лоток с лесными грибами еще удивительнее – ведь я думал, что в Америке их собираем только мы с женой. С яйцами не проще: тридцать долларов за штуку, зато страусиные. Даже мыло тут ручной выделки, кривое, но с ароматными травками. Мне больше всего понравилось розмариновое – им можно, если не дай бог придется, мыть баранину. И всюду сыры богатой палитры: от козьего в яблочной шубке до коровьего из по-бунтарски не пастеризованного молока. И это, напомню, в стране, чей народ, по ядовитому замечанию де Голля, умел не только отправить человека на Луну, но и приготовить сразу два сыра: желтый и белый.
Не меньше сыра мне понравился сыровар. Бородатый мужик с серьгами, и обе в одном ухе. Покупатели на базаре похожи на продавцов. Ухоженные старушки без косметики, деловитые повара из дорогих ресторанов, девушки вегетарианской конституции, и все с собаками, никто не курит, и ни один не уходит без цветов.
– Если бы жизнь начать сначала, – подумал я, – то ее следовало бы провести на таком базаре.
Впрочем, я и так редко покидаю его надолго, и всегда неохотно. Попрощавшись с бронзовым Махатмой Ганди в свежей цветочной гирлянде, я покатил от одной площади к другой, той самой, без которой любая прогулка по Нью-Йорку – нонсенс.
Таймс-сквер – тоже базар, но рекламы. В трудные для города годы власти решили перестроить его центр. Отобрав одиозную 42-ю у продажного сладострастия, они отдали ее корысти. С тех пор реклама становится только громче, больше, ярче, доходя в своей безудержной экспансии до абсурда. Мне чудится за этим тайная издевка над приезжими провинциалами, которые, как я, глядят по сторонам разинув рты, но придерживая бумажники.
Толпа на Таймс-сквер всегда одинаковая. Богатые туристы одеты попроще, бедные – замысловато, местные – как попало. (Ума не приложу, куда деваются наряды с Пятой авеню. Может, их откладывают к похоронам?) На этот раз толчея сгущалась вокруг телекамер. Пробившись к ним, я обнаружил несколько девушек неземной прелести с лентами через плечо. Подойдя к королевам красоты так близко, как допускали не столько приличия, сколько конная полиция, я разглядел пупырышки на бесконечных загорелых ногах. Только одна не дрожала, уверенно отвечая на вопросы интервьюеров.
– «Миру – мир», – услышал я и сразу признал в ней соотечественницу.
Декабрь
Я открыл Рождество за два года до Америки. В нем не было ничего ни религиозного, ни даже традиционного. Мы его себе придумали как семейный праздник с диссидентским акцентом и вкусной едой. Хотя все вокруг считали Новый год единственной приличной датой в советском календаре, нам этого было мало. Не желая пить под куранты, чокаясь с