по себе открывался и закрывался, да сердце трепыхалось в груди, не находя себе места. Откуда здесь, в Сонькиной квартире, вдруг мама взялась? А мамин голос в прихожей все нарастал, перекрывая собой слабое Сонькино сопротивление, и вот уже ее громоздкая фигура в черном брючном костюме с ярким шарфом, намотанным удавкой вокруг мощной шеи, нарисовалась в проеме двери. Да, точно, мама. О боже, ужас какой. Значит, сейчас мама увидит свою дочь Катю в постели с мужчиной. Вернее, не дочь Катю, а все, что от нее на этот момент осталось. Вялое дрожащее ничтожество. Да еще и абсолютно голое.
– Господи, Екатерина! Что все это значит, можешь объяснить? Что ты здесь делаешь? И…кто это с тобой?
Оттолкнув копошащуюся под локтем Соньку, мама решительно прошагала через комнату, резким движением попыталась сдернуть с кровати одеяло. Но отдернулось оно странным образом только со стороны Вахо, накрыв Катю с головой. Потому, наверное, что пальцы у нее от страха на этом одеяле заклинило, когда она его к горлу подтягивала. Хорошо, что оно ее с головой накрыло. Можно какое-то время маме в лицо не смотреть.
– Кто это, Екатерина, я тебя спрашиваю?
Мамин голос из-под одеяла звучал намного глуше. А самое главное – можно было не отвечать. Как она из-под одеяла ответит?
– По… Позвольте… Что вы здесь делаете, женщина? Вы кто? – хрипло-испуганно вступил в этот странный односторонний диалог проснувшийся Вахо.
– Это я вас хочу спросить, что вы здесь делаете! – снова прогрохотал над головой мамин грозный голос. – Что вы сделали с моей дочерью, старый извращенец? Что вообще здесь происходит, я хочу знать?
– Кто извращенец? Я – извращенец? Да я… Да вы… Вы кто вообще? Соня, что происходит? Кто эта женщина?
– Молчать, я сказала! Я сейчас полицию сюда вызову! Екатерина, вставай и одевайся немедленно! Мы едем подавать заявление! Ты у меня за изнасилование как миленький сядешь, извращенец старый!
– Ка… Какое изнасилование?
Лежа под одеялом, Катя почувствовала, как жалобно скрипнули пружины матраца под бедным Вахо. Наверное, стоило и впрямь его пожалеть – при других обстоятельствах. А в этих, уже сложившихся, духу на жалость уже не осталось. Самой бы живу остаться. Уж она-то свою гневливую маму знает. Наверняка стоит сейчас над бедным голым Вахо соляным столбом, уперев руки в боки, испепеляет орлиным взором.
– Он еще у меня спрашивать будет, какое изнасилование! А ты как думал, сволочь? Завлекли мою дочь в публичный дом, надругались, еще и удивляется!
– Ну, знаете! Вы вообще-то выражения подбирайте! – вступил в эту какофонию и Сонькин визгливый голосок.
– А чего мне их подбирать? Что я, сама не вижу? Девицы, бутылки на столе, голый мужик… Что это, если не публичный дом?
– А если даже и так, вам-то какое дело? Ворвались, командуете тут! Это моя квартира, я здесь хозяйка, понятно вам? – поднялось до самой высокой нотки Сонькино возмущение.
– Но это же моя дочь! Что она здесь делает?
– О господи… Да кому она