помногу. Знаете, я готовился на журналиста, но не пошёл, выбрал исторический… Мне понятно было, что словесность – это моё, что с буквами у меня получается лучше, чем с людьми, а журналист, всё же, – профессия прежде всего публичная. К тому же опыт наблюдения мною людей этой профессии…
– Журналистов?
– Да, опыт наблюдения за журналистами показывал, – и с годами я в этом только укрепился, – что степень необходимого для них цинизма значительно превышает ту, что моя душа может себе позволить.
Я, знаете ли, комнатный цветок, – он смущенно улыбнулся, – И ещё одно соображение у меня присутствовало. Мне представляется, что журналист – человек вопроса. Он постоянно задаёт вопросы, ставит их на письме и в интервью: хорошо ещё, если глубокие и правильные… Но такие вопросы исключение, а не правило; а большей частью вопросы эти бездарные и пустые, и суть ответа журналиста не интересует, ему важно задать вопрос… Задай вопрос любого свойства, и ты состоялся как журналист. Вот я и подумал: стоит ли превращать свою жизнь в череду вопросов, тем более вопросов крайне сомнительного качества, вместо того, чтобы искать ответы? И пошёл на исторический – искать ответы…
– Понимаю, – сказал я, – Но тут как раз мы с вами разошлись. Я если и могу себя как-то определить профессионально на данный момент, то именно как журналиста. Причем олицетворяю именно тот тип, который вам наиболее неприятен, как я понял: журналист-интервьюер, журналист-провокатор.
Он улыбнулся.
– Что же до вашего вопроса: я писал, и много, – продолжал он, – Пишу по сей день; но как мне представляется, пишу в стол. Знаете, я не предлагал свои вещи к публикации. По-видимому, я совершенно лишён литературного честолюбия, но это так. Мне представляется, что творчество, способность к нему – это не средство обретения известности и славы, не средство прокормиться… Это дар, который мы просто обязаны реализовать: написать, сочинить, придумать, изобрести… Возможно, ближе к окончанию своей жизни я и начну пытаться опубликовать что-то из написанного, пытаться поделиться этим. Многие говорят, и справедливо, что именно страх смерти побуждает нас реализоваться в текстах, в книгах, оставить после себя строчки, страницы… Возможно: пока же я делюсь собою, своими мыслями только с бумагой; похоже, этого мне и довольно…
– Вы и впрямь нечестолюбивы, – заметил я, – А на мой вкус, отсутствие честолюбия в человеке творческом недопустимо – как, впрочем, и в любом другом. Подумайте: может, именно ваших слов и ждут? Может, именно ваши тексты призваны сделать кого-то лучше, чище, мудрее?
А может, вами движет не отсутствие честолюбия, а боязнь быть непризнанным? Отвергнутым? Потерпеть неудачу у издателя? У читателей? Быть может, вы не верите в себя?
Я говорил возбужденно, быть может, чуть более горячо, чем следовало. Он слушал, не перебивая.
– Неужели вы и здесь не видите несправедливости? – продолжал я, – Неужели вас не смущает,