свой потрепанный саквояж и протянул мне руку.
– Желаю вам всего хорошего, – сказал он, – Надеюсь, я не слишком надоел вам полночным разговором.
– До свидания, – ответствовал я, – Спасибо вам. Я подумал о вашей концепции… Полагаю, ни один священник ни одной конфессии не согласился бы с вами. Сомнения во всемогуществе Божьем в любой церкви есть одна из опаснейших ересей. А в вашей трактовке не то, что нет никакого могущества, а даже и намека на него. Больной мальчик… Тут понятно, что помощи самому ждать неоткуда – мальчика надо спасать…
– Знаете, я давно перестал считать мнения священников любой конфессии определяющими и даже сколь-нибудь значимыми для собственного понимания Бога, – ответил он задумчиво, – Льщу себя надеждой, что не впал тем самым в гордыню. Что мои попытки найти собственные ответы на вечные, проклятые вопросы не есть люциферов бунт, а всего лишь бунт беспокойного ума, ищущего истины… И, смею надеяться, сердечный крик.
Вот оно, подумал я. Люциферов бунт. Опять. Как же они однообразны!…
– Люциферов бунт? – повторил я медленно, – Нет, безусловно, нет. Вы всего лишь нарушаете конфессиональный этикет, – а это слабовато для масштабной акции… Ваша попытка обрести собственное мнение и получить личные ответы? Да, но и она не бунт, для бунта тоже мелко…
– Что?
– Нет, ничего, – сказал я, глядя ему в переносицу, – Так, личные воспоминания. Даже, я бы сказал – личный опыт. Впрочем, боюсь, я вас задерживаю… Всего хорошего.
Он с минуту посмотрел на меня широко раскрытыми глазами. Догадался, что ли…
И вышел.
Путешествуя в поезде, люди начинают чувствовать время; путешествуя в поезде, люди начинают слышать биение сердца; стук вагонных колес в равной степени напоминает и то, и другое; и спрятаться от этого звука путешественнику совершенно невозможно… И текут, продолжаются разговоры в поездах и в ресторанах, в каретах и в тавернах, и в садах, и в галереях, и в грязных притонах, и на мраморных верандах с видом на блистающий залив Эгейского моря, и унылых ветхих покосившихся лачугах азиатских провинций, и в богатых, и в бедных домах, разговоры с людьми, отчаявшимися от невозможности получить хоть что-то, и разговоры с людьми, отупевшими от невозможности хоть что-то ещё захотеть…
***
Разговоры, подобные этому, я веду постоянно; количество таких разговоров невозможно представить даже приблизительно, ибо я веду их тысячи лет.
Все эти разговоры я веду по одному сценарию, и оттого они чрезвычайно похожи. Я положил за правило задавать собеседнику три вопроса; точнее, делать ему три предложения; если быть точным вполне, это троекратное предложение одного и того же.
И, знаете, редко кому приходится предлагать даже второй раз… Как правило, уже с первого раза они согласны на всё: я вижу, как загораются, вспыхивают жизнью совсем было уже угасшие их глаза, как оживают измученные лица.
Характер