дело;
он лысину
учил их
потирать.
Одних – задабривая,
а других – пугая,
он все искусство взял
под свой надзор,
и РАПП, и АХР,
несказаль другая
полезли
из-за всех щелей и нор.
Расчет был прост:
на случай поворота,
когда их штаб
страну в дугу согнет —
в искусстве
их муштрованная рота
направо
или влево отшагнет.
Но как же с Маяковским?
Эту птицу
не обойти
ни прямиком, ни вкось:
всю жадность
ненасытных аппетитцев
испортит,
ставши в горле, эта кость!
И вот к нему
с приветом и поклоном,
как будто бы от партии
самой:
«Идите к ним,
к бесчисленным мильонам,
всей дружной
пролетарскою семьей…»
Он чуял, что
и дружбой здесь не пахло
и
что-то непонятное
росло,
что жареным от МАППа и от АХРа
на тысячу километров несло.
Тогда, увидев,
что за них не тянет,
они решили,
не скрывая злость,
так одурманить или оболванить,
чтоб свету увидать не довелось.
Они читали лекции
скрипуче,
темнили ясность
сталинских идей;
они словцом презрительным
«попутчик»
клеймили
всех не вхожих к ним людей.
Формальным комсомольством
щеголяя,
ханжи, лжецы,
наушники, плуты,
они мертвили разум,
оголяя
от всей его сердечной
теплоты.
А он не поддавался,
он смеялся,
он под ноги
не стлался им ковром;
он – с партией
погибнуть не боялся;
он сам
каленым метил их
тавром —
прозаседавшихся
чиновных
бюрократов
и прочих трехнедельных
удальцов;
он все на свет вытаскивал,
что, спрятав,
они наследовали
от отцов.
Он горлом
продирался сквозь препоны,
о стены
искры высекал виском,
и я теперь
по-новому припомнил,
как голову носил он
высоко.
Однажды мы шлялись с ним по Петровке;
он был сумрачен
и молчалив;
часто —
обдумывая строки —
рядом шагал он,
себя отдалив.
«Что вы думаете,
Коляда,
если
ямбом прикажут писать?»
«Я?
Что в мыслях у вас
беспорядок:
выдумываете разные
чудеса!»
«Ну все-таки,
есть у вас воображенье?
Вдруг выйдет декрет
относительно нас:
представьте
такое себе положенье:
Ямб