веревку. Ты на одной стороне, а бочка – на другой. Не забудь, Бернардо.
Что-то в этой расстановке Сальвестро не нравилось, но что именно – он пока сообразить не мог.
– И тяни плавно, не дергай.
Да, наверное, в этом все дело – в том, как тянуть…
Бернардо, не переставая грести, промычал что-то в знак согласия, и Сальвестро вновь погрузился в молчание.
Сквозь прорехи в тумане он видел размытую серую линию берега. Поначалу она практически сливалась с небом и морем, но по мере продвижения к востоку становилась отчетливее, тверже. Что-то там вырастало на берегу, он напряг зрение: сквозь дымку росла стена обрыва, красноватая глина которого приводила на ум рваную рану, а наверху, во влажном тумане, проглядывала церковь.
– Бросай весла, Бернардо, – велел он.
Они достигли мыса Винеты.
Оба встали. Пока Сальвестро разматывал канат, Бернардо придерживал бочку. Лодка опасно раскачивалась. Сальвестро проверил карманы: свечи и трут были на месте. Потом снова осмотрели бочку – стекло цело, замазка тоже. Бернардо снял крышку и стоял, барабаня пальцами по клепке. Стоило ему подвинуться, чтобы позволить Сальвестро привязать канат к болту с ушком, как лодка резко накренилась. Оба быстро сели и подождали, пока лодка не угомонится, после чего Сальвестро очень осторожно поднялся и глянул внутрь бочки. Оттуда воняло сыростью и рыбой. Он почувствовал, как съеденное на завтрак подступает к горлу.
– Ну, пора, – сказал Бернардо.
– Да, пора, – ответил Сальвестро и, секунду помедлив, залез внутрь.
Вернулись прежние сомнения – что там насчет равновесия? Но все же он втиснулся в бочку и подтянул колени к груди. Бернардо держал крышку.
– Может, помолимся? – неуверенно предложил он.
Сальвестро сидел неподвижно, упершись взглядом в деревянную стенку, которая не более чем на дюйм отстояла от его носа.
– Закрывай, – велел он.
Вползая в окна, расположенные под самым потолком, грязно-серый свет выдавливал из дортуара остатки ночного мрака. Здесь, на уложенных в два ряда соломенных тюфяках, притулились монахи, пребывавшие в различных состояниях между сном и бодрствованием. Ханс-Юрген пробирался между рядов на цыпочках, но братья все равно беспокойно шевелились, слыша его шаги. Прежде все дружно вскакивали под звон монастырского колокола, теперь же, когда колокол умолк, каждый вставал, когда ему заблагорассудится. Некоторые поворачивались, чтобы окинуть его негодующим взглядом. Другие не обращали на него никакого внимания, словно стояла глубокая ночь. Впрочем, утро еще толком не наступило. Кое-кто храпел. Иные лежали не дыша, словно мертвые. Полное отсутствие дисциплины, думал Ханс-Юрген, весь монастырский уклад – насмарку. И разложение началось уже давно.
Его приход словно вызвал волну, прокатившуюся по тюфякам: братия начала пробуждаться. Кто-то рыгнул, кто-то выпустил газы. Спертый холодный воздух, отягощаемый хриплым дыханием вонючих глоток. При его приближении рьяные телодвижения, наблюдаемые кое-где под зловонными одеялами, сразу