недоговаривает. И общий язык у них тогда был: понимание с полуслова, свои «пароли», свои, только им двоим понятные шутки, строки любимых поэтов, любимые книги, близкие круги размышлений, общая любовь к Москве, общая грусть и роднящее веселье. Это очень ощущается и в первом после войны и разлуки, после долгой мучительной неизвестности друг о друге письме Сергея Эфрона. Письмо будет еще цитироваться далее (с небольшими сокращениями), но здесь хочется обратить внимание на сравнительно мимолетную реплику:
«Перечитайте Пьера Лоти. В последнее время он стал мне особенно понятен. Вы поймете – почему». (Речь о «Книге милосердия и смерти» французского писателя Пьера Лоти (1850–1923)).
Марине Цветаевой важно было сберечь его слова. Самые разные, в том числе и такие пронзительные, из глубины души вырывающиеся:
«Еще две строки С., тоже обо мне. „На руке ее кольца – много колец. Они будут, а ее уже не будет. Боже, как страшно!“».
Эти строки Марина, видимо, случайно прочитала в его записях. Поразительно! Нельзя забывать, что это пишет мальчик, так страшно потерявший мать и любимого брата, мучительно остро чувствующий хрупкость всего живого и дорогого. Даже в первые годы счастья с Мариной Сергей во многом продолжал оставаться болезненно впечатлительным осиротевшим мальчиком.
«Лиленька, если бы ты знала, какая здесь есть девочка. Ей семь лет. Родители: скушные (так. – Л.К.), жалкие, больные – чиновник с женой. А она, наверное, обречена на смерть. Ручки и ножки – одни кости. Всего боится. Некрасивая. Никто с ней не играет.
А глаза, как у Глеба (Глеб – рано умерший брат Сергея. – Л.К.).
‹…› Она абсолютно одна. А в ней ужас, который только во сне может привидеться ‹…› Я пробую с ней заговаривать. Меня теперь она встречает улыбкой, но такой жалкой ‹…›. М. б. она самое печальное, что я видел в жизни. ‹…› Главное, что ее все пугает. Она шарахается от прохожих, собак, даже от шумящих деревьев. От всех она ждет злого умысла ‹…›. Каждый раз, как я ее встречаю, я чувствую сильнейшую боль. Она как предостережение мне. И эта ‹…› испуганная улыбка, если бы ты ее только видела…», – так писал Сергей старшей сестре Лиле из Коктебеля в Москву (Е. Эфрон. 1916, июнь).
Читать это мучительно тяжело – как самые страшные страницы романов Достоевского (их напоминает и сам сюжет письма). И здесь очень ощутима душевная незаурядность Сергея Эфрона – многие ли молодые люди ТАК обратят внимание на несчастного ребенка?
Искусствовед и писатель Николай Еленев, познакомившийся с Сергеем Эфроном еще до революции (в Чехии их знакомство продолжилось), оставил потрясающее воспоминание о своем первом впечатлении от него. Они встретились на вечере в честь балетмейстера Мариуса Петипа в Камерном музыкальном театре в Москве.
«Меня поразило лицо одного из спутников Марины – высокого брюнета со скорбно сдвинутыми бровями, серыми глазами ‹…›. Это был С.Я. Эфрон, муж Цветаевой. Привычным движением, которое позже я наблюдал неоднократно, в беседе он часто заслонял кистью руки глаза, как бы защищаясь от чего-то ‹…›. За тридцать лет до своего расстрела Эфрон