голова. Приблизился, шепчет в плечо: тише, Кали спит…
Необъяснимо. Как «заколдованное место» у Гоголя. Но не огород, а весь край, как веко подергивается, смаргивая реальность. Манора.
Шоссе, проселок, слоны, разгребающие лесоповал, объезд, хижины, джунгли, автобус, вязнущий в них, как пловец в водорослях. Манора? – спрашиваем у входящих, которые вроде как уже выходили, но те были с хворостом, а эти – оконные рамы в руках держат, и лица у этих, в рамах, становятся всё смуглей, и ноги всё плоскостопней, то есть движемся к югу, но почему тогда солнце справа, если оно восходит?
Шофер тормозит у хижины, выходит, за ним все, кто в автобусе, скрылись за пологом, а там – никого. Под шатром сидят, едят. Лист банана, на нем горка риса и полукругом приправы – топкими жижицами. Правой рукой есть, левая – от лукавого, под столом. Шофер первым доел, поднял стакан с водой, влил, не касаясь им губ, встал, ушел. В поле. Солнце за ним садится.
Сумерки, въехали в городок. Тот и не тот. Сюжетов всего четыре, говорит Борхес, не бывший в Индии. Черная корова с белым воротом сидит в асане посреди дороги, копытца на груди скрестила и смотрит поверх голов вдаль. Не сюжет важен, говорят индусы, а музыка нулей.
Вообразим робинзона речи. Фетровая шляпа, распахнутая шинель, бледно-сумеречное лицо, чуть светящееся, цвета крыла ночной бабочки. Сепия. Матовый, красно-коричневый тон. Оставим слепое пятно в памяти – где и как затонул корабль. Да и затонул ли? Разве по тем разрозненным фрагментам, вынесенным на берег, можно сказать об этом наверняка? Осмотрим остров. Нельзя сказать, что он безвиден и пуст. Как и назвать его мерзостью запустения. Хотя и то и другое было бы справедливо. Особенно, глядя на это вязко-тяжелое, как асфальт, море – во все концы света. Но и над ним встает солнце (вставало, будет вставать), потому и не скажешь. Хотя слово «над» кажется таким же обломком чего-то другого, большего, недовынесенного на берег. Как, например, время. Или человек. Этот, в куколке шинели. Он одновременно и здесь, на острове, и там, на палубе затонувшего корабля стоит. И в то же время все эти разрозненные обломки – лиц, птиц, речи, всплывающие, плывущие по волнам, выуживаемые из волн, – тоже он, его дом, остров. И небо над островом – все в списках кораблей – горит, как земля под ногами. В журавлиных списках перелетной речи. Длинноногой, нескладной, пернатой, безудержной, выросшей из одежд, колесующей воздух внахлест, взмывающей, падающей и вновь восходящей, – всем несметным народом слов ложащейся на крыло, вытянув шеи в было, будет, в река называлась. И начинается. Летящие по небу тракторные колеса с журавлиными гнездами, крыши, чернильницы, перья, брачная каллиграфия чернецов на снегу опрокинутой ночи, мир на ходулях, шаткие дети на костылях с запрокинутым клювом, свитки поземок, горящие корабли, дудели-дей, пропадет – растает… От красоты слепнут. Речь слепнет. Не только от красоты. Как птица летит над водой, глядя вглубь – на свою сестру, скользящую по ту сторону рыбы. Нет ни времени, ни людей, ни земли. Шар реки с островами.