пока горечь поглубже разъест всё внутри. Каждый взгляд на вас двоих – глоток кислоты, столько горячей боли в груди и животе. Скоро там всё растворится, и меня пустой оболочкой унесёт в заледенелый город. Недолгая операция по выжиганию чувств. Нет, не выдержу больше. Слишком больно так – сразу. Лучше доболеть одному. Где-нибудь, как-нибудь. Всё, нет сил! Прощай!
Сва рывком поднялся и пошёл к двери, у выхода обернулся, чтобы напоследок глянуть на Лави и на бывших друзей, махнуть им рукой и молча скрыться. Там, у порога, поймал её далёкий, пронзительно грустный взгляд. Лави по-прежнему сидела рядом с парнем, но была словно одна и неотрывно, умоляюще смотрела. Глазами и всем видом просила: «Не уходи!»
Не зная, что делать, он прислонился к стене, опустил веки, дрожащими пальцами вынул пачку сигарет и тут услышал её отчётливый голос:
– Народ, хочу спеть вам кое-что! Недавно сочинила. Называется «Двадцать лет». Короткая, хотите?
– Свой новый сонг? Оф коос! Дави, Лави! – голоса гулко отозвались в подъезде.
Она поднялась со ступенек, расчехлила гитару, села на единственном покалеченном стуле без спинки, отдала сигарету Точке и, глядя в пол, запела грустным, подсаженным от курева голосом:
Двадцать лет!
Нам вслед
вторит «нет» и «нет»
этот мир свой жестокий завет.
Снова год
пройдёт,
сердце глупо ждёт,
но весна никогда не придёт.
Жизни жуть
забудь,
есть отсюда путь –
в синеву ледяную нырнуть!
Она едва перебирала струны замёрзшими пальцами и, казалось, всеми силами противилась тоске:
Небосвод
плывёт
над кругами вод,
и никто нас не позовёт.
И не жаль,
что вдаль
унесёт февраль
наших душ любовь и печаль,
наших душ любовь и печаль…
Сва подошёл ближе, встретился с Лави взглядом. Глаза её скорбно, без слёз блестели, больше обычного темнели зрачки, но в их глубине к нему метнулось прежнее горестное тепло. Она опустила веки и чуть заметно кивнула головой, будто говоря: «Понимаешь теперь?»
– Всё так, – задумчиво промолвила Муазель.
– Это ты о нас! Это… – Данетт бросилась к Лави, обняла её и