оживленным рассказом наяву о том, что мерещилось в «пограничье миров».
В основном, это городские стихи (городские сны) – так что мои аллюзии на Кастанеду могут показаться немного натянутыми. Старый город, советский конструктивизм, опорный край державы, уральские пельмени, часы на старой башне, исторический сквер, маленький памятник Павлику Морозову, облупившиеся ворота в парк Маяковского. Сладкая ностальгия – я запомнил город таким. «В голубых от времени портретах стены обреченные стоят». Там автор может себя позволить и беспечно сообщить: «я лёжа слышу времени излишек и щурюсь на лохматые лучи». «Где улица, зима и лес вокруг? брожения в умах и разговорах?» «И даже холопам безверья изношенной мысли взамен пожалуют чистые перья…» В русский пейзаж, будь он городской, будь сельский, исподволь проникает Пушкин – Застырец никогда не скрывал своей приязни к этому поэту, причем ценил не столько стиль, сколько гармонически-гедоническое мировоззрение.
По мере продвижения по книге голос автора становится все строже, увереннее, неукротимей. Это не просто толкование сновидений, это – почти руководство к действию, где позиция пишущего ясна и однозначна.
Пространству до лампочки?
Ну же, Иосиф, колись!
Молчание призрака, впрочем, —
как речь гегемона.
Молчи, если хочешь,
а если не хочешь – молись.
Не Богу, конечно, —
второму закону Ньютона.
А я и не помню,
где первый теперь, где второй:
Я знание предал —
да ну его на фиг – народу.
Ведь знание – сила.
А то, что оно – геморрой,
С тобою ушло
под венерину грязную воду.
Времена «звуков сладких и молитв» подходят к концу. Сон сливается с явью. Богоискательство с богооставленностью. Сонник превращается в разбор полетов. Заклинание в «Даре Орла» подтверждает сказанное: «Я отдан силе, которая управляет моей судьбой. Я ни к чему не привязан, поэтому мне нечего защищать: у меня нет мыслей, поэтому я вижу, я ничего не боюсь, поэтому помню себя. Отрешенный и раскрепощенный, я промчусь мимо Орла, чтобы быть свободным».
Небу обычно и впрямь – до земных ли морок?
Вроде бы ясен огонь основных откровений…
Но широка и вода Богоданных сомнений —
Как бы её одолеть-то в отпущенный срок?
Благодарю и за всякий попутный пустяк —
Запах бумаги, весны нерешительный холод…
Ради чего от Тебя я так больно отколот?
Ради каких мимолётных по-всякому благ?
Нелепый литературный централизм, установившийся в нашей державе, искажает картину поэтического мира, но вряд ли в силах ее изменить. Столицы живут своей жизнью, провинция своей. Поэзия, тем не менее, в пространстве ноосферы едина. О кризисе в поэзии или, наоборот, о ее рассвете говорить не стоит. По преимуществу, она слаба, вторична, остаточна, лишена связи с тайной бытия и центром мира. Нащупайте эту связь, и поэзия обретет силу. Я скажу даже большее. На мой взгляд, поэзия Гомера, Вергилия,