спереди побольше, как у козы, а меньшие ближе к затылку. И нельзя сказать, чтобы была баба совсем голая: тощий живот ее пересекал золототканый, с кистями, пояс. Баба полусидела, полулежала на ложе, опираясь на локоть, а маленьким, детским пальчиком другой руки на тот свой пояс указывала. Бесстыдно вытянула она перед собою свои некрасиво длинные и худые ноги, словно предлагая их собеседнику. И хоть не показалась молодуха Хотену такой уж распрекрасной или даже привлекательной, с неохотой перевел он взор свой на ее напарника, до того маячившего неясным пятном в левом нижнем углу ковра. Оказался тот полуодетым жирным стариком со страшноватыми бельмами на глазах. Он сидел на короткой скамейке, уперев в пустой, ненарисованный пол свои толстые ноги, обутые в калиги. На Руси эту ременчатую обувь заказывают себе паломники, собираясь в Палестину, да только у старца калиги сплетены были из золоченых ремешков. По краям картины странную парочку опоясывала длиннющая белая лента, вся записанная черными буковками, в большинстве своем незнакомыми Хотену.
– Грудки-то какие у нее маленькие, – заметил тут князь Изяслав и вздохнул, – будто две грушки торчат.
– Да уж, точно по пословице «Что немцу пригоже, русичу негоже», – пробурчал Хотен. – Впрочем, баба сия не рожала еще, как видно. Родит ребятенка, он ей живо груди растянет, зубками-то.
– Пустое несешь! – отмахнулся от него князь. – Что нам, мужам, до того, какой молодушка после родов сделается? Да и рожала она, ведь сие римская богиня похоти. А мне бабы-девочки, ей-ей, по душе, Хотен, только редко они среди наших коровушек встречаются. Мне сейчас как раз сватают такую в восточных землях, Русудан, грузинскую царевну. Сия же на шпалере зело напомнила мне одну давнюю знакомую… Ты с нею, впрочем, тоже встречался, и нрав ее зная, никогда не поверю, что она не преминула затащить тебя, такого кудрявого, в свою постель.
– Что ж ты такое говоришь, князь? – изумился Хотен.
– А ты присмотрись, присмотрись! Только не на лицо смотри – лица у них как раз не весьма похожи, – ниже!
Невольно всмотрелся Хотен – и ахнул…
– Узнал, наконец? Ну точно она, Звенислава, дочка Всеволода Давидовича. Я ее еще в княжнах знал – ничего не скажешь, бойкая была девица! Потом ее в жены взял известный тебе Владимир Давидович, не сладилось у них, и увез ее в степь Башкорд, благодетель твой. Ишь ты, как покраснел…
Тут, выручая Хотена, ввалился в горницу слуга с двумя кубками. Пожирая выпученными глазами господина своего, он с поклоном вручил ему серебряный кубок, а Хотену, не глядя, сунул стеклянный, в медной оковке.
– Иди, сторожи! И сам стань, где я тебе указал.
Когда дверь закрылась за слугою, князь откинул крышку с кубка, пригубил исходящее парком питье и знаком пригласил гостя себе воспоследовать. Емец отхлебнул и не почувствовал вкуса – потому, быть может, что обратился в слух.
– Дед мой тогда не раскрыл мне прямо, где закопан клад и какие у него приметы. Вместо этого он взял с полки книгу и сказал, что ключ к сокровищу