Джок, – сказал я, – ибо нам предстоит работа. Кве ходи нон эст, эрас эрит[11], что означает: завтра, примерно в полдень, я рассчитываю оказаться арестованным. Произойти это должно в Парке, если возможно, чтобы я мог устроить сцену, буде сочту это уместным. Непосредственно после чего эту квартиру обыщут. Тебя здесь быть не должно, и с тобой здесь не должно быть сам-знаешь-чего. Вложи в обивку жесткого верха, как и раньше, поставь жесткий верх на «эм-джи-би» и отгони к Спинозе на техобслуживание. Убедись, что видишь перед собой мистера Спинозу лично. Будь там ровно в восемь. Понял?
– Ну, мистер Чарли.
С этими словами он проковылял к себе в спальню на другой стороне холла, откуда я еще долго слышал его довольные хихиканье и флатуленцию. Спальня у него аккуратная, меблирована просто, полна свежего воздуха: именно такой хочется видеть спальню сына-бойскаута. На стене висит сводная таблица Знаков отличия и званий Британской армии; на тумбочке у кровати – фотопортрет Шёрли Темпл[12] в рамочке; на комоде – модель галеона, не вполне завершенная, и тщательно выровненная стопка журналов «Моторный цикл». Мне кажется, в качестве лосьона после бритья Джок пользуется хвойным дезинфектантом.
Моя же спальня – довольно верная реконструкция рабочего места недешевой шлюхи периода Директории[13]. Для меня она полна очаровательных воспоминаний, но вас – мужественного британского читателя – наверняка бы стошнило. Ну-ну.
Я погрузился в счастливый бессновиденческий сон, ибо ничто не сравнится с вольной борьбой в очищении разума жалостью и ужасом; это единственный ментальный катарсис, заслуживающий своего имени. Да и не бывает сна слаще сна неправедного.
То была ночь среды, и никто меня не разбудил.
2
Я – человек, пред вами я стою: Пусть зверь я, что ж – по-зверьи мне и жить! Имей я хвост и когти, человек Бесхвостый был бы господин, а так Пусть обезьяны хвост себе стригут И прикрывают лядвия себе, – Я же, подобный льву, не изменю Того, что сотворил со мной Господь… Все меблируют логова свои – А я соломе свежей буду рад.
Никто не разбудил меня до десяти часов прекрасного летнего утра, когда ко мне вошел Джок – с чаем и канарейкой, распевавшей до самозабвения, как с ней это обычно и бывает. Я пожелал доброго утра обоим: Джок предпочитает, чтобы я приветствовал канарейку, а настолько мелкая услуга ничего не стоит.
– Ах, – добавил я, – старое доброе успокоительное, «улун» или «лапсанг»!
– Э?
– Принеси-ка мне трость, мои наижелтейшие туфли и старый зеленый «хомбург», – не отпускал цитату я. – Ибо я отправляюсь в Парк кружиться в буколических танцах[14].
– Э?
– О, не обращай внимания, Джок. Это во мне говорит Бертрам Вустер.
– Как скажьте, мистер Чарли.
Мне