с холодным бешенством сказал он, испепеляя меня взглядом. – Правильно? И ты полюбила его не той любовью, какой любила близнецов, правда? Тем ты была как мать, я знаю. Это было понятно всякий раз, когда ты смотрела на Кэрри или произносила имя Кори. Но какой любовью ты любила Кристофера? Материнской? Сестринской? Или…
Его лицо налилось краской, он встряхнул меня.
– Что ты делала со своим братом, когда вы жили там взаперти, оставаясь с ним наедине?
В панике я тряхнула головой и сбросила с плеч его руки.
– Мы с Крисом не делали ничего плохого!
– Не делали ничего плохого! – взорвался он. Добрый, мягкий человек, которого я знала, неузнаваемо изменился: теперь он внушал мне страх. – Как, черт возьми, это понимать?
– Нечего вам понимать! – Его гнев вызвал во мне ответный, столь же сильный. – Вы обвиняете меня в том, что я вас соблазняю. Посмотрите на себя: вы сидите и ловите каждое мое движение, вы раздеваете меня глазами! Глазами вы кладете меня в постель! Под разговоры о балетной школе вы услали моего брата в колледж, подальше, и само собой разумеется, что рано или поздно вы потребуете платы за все, и я знаю, какой именно платы!
Я распахнула пеньюар, открыв низко вырезанный лиф ночной рубашки цвета морской волны.
– Посмотрите, что вы мне подарили! Разве это ночная рубашка для пятнадцатилетней девочки? Нет! Такие рубашки надевают в первую брачную ночь! А вы подарили ее мне и видели, как Крис нахмурился, но даже не покраснели!
Его смех испугал меня. Я уловила запах крепкого красного вина, которое он обычно пил перед сном. Он горячо дышал мне в лицо, я видела каждый темный волосок, растущий из его щеки, так близко он был. Я подумала, что это вино так изменило его. Все дело в вине. У него на коленях могла бы оказаться любая женщина, любая! Он медленно трогал мои соски, то один, то другой, потом опустил руку в вырез и стал ласкать мои груди, которые напряглись и отвердели от этой неожиданной ласки, и вот уже я задышала так же тяжело и часто, как и он.
– Я хочу увидеть тебя, Кэтрин, – услышала я его дразнящий шепот. – Можешь ты раздеться ради меня, посидеть обнаженной у меня на коленях и позволить мне делать с тобой все, что я хочу? Или ты разобьешь о мою голову этот кубок венецианского стекла?
Вдруг он очнулся и, с ужасом обнаружив мою левую грудь в своей руке, отдернул руку, словно моя плоть жгла его. Он закутал меня в пеньюар, желая спрятать все то, что минуту назад так жадно пожирал глазами. Глядя на мои полуоткрытые в ожидании поцелуя губы, он понял, что потерял контроль над собой. И тут снаружи раздался удар грома и вспыхнула молния. Я вскочила и закричала.
Как только он убрал руку и стряхнул с себя наваждение, он сразу стал таким же, как всегда, – невозмутимым, одиноким, умеющим держать себя в руках. Я почувствовала это сразу, еще до того, как он рявкнул:
– Какого черта ты сидишь полуголая у меня на коленях и позволяешь мне все это?
Я не ответила. Ему было стыдно. В угасающем свете камина при редких вспышках пламени видно было, что он призывает