солью его! – замахнулась мать солонкой на штанину Вермана.
– Да ничего, – успокоительно сказал тот, растирая соль пальцем по темно – синему пятну. – Отстирается. Завтра в прачечную сдам.
Потом долго обсуждали возможные сценарии сегодняшнего политического переворота.
– …А вообще, завтра обещают погоду отличную, может с утра на дачку съездите? – Отец забрал солонку у Вермана, который не знал, куда ее приткнуть. – Всего полчаса на пароходике по реке. Покажешь, Анна, москвичу красоты русской глубинки. Чего про эту политику говорить – что будет, то и будет. Вы когда, Володь, в последний раз в деревне бывали?..
– Как и все, студентом, когда копал картошку, – ответил тот. – Но разве ж это сравнишь с настоящей деревенской жизнью…
– Да, сравнить сложно, – усмехнулся отец, и все замолчали.
– Ну, что ж это я, – спохватилась мать и положила салфетку на стол. – Пора кофе варить, а я сижу. У нас кофе бразильский, растворимый! – сообщила она гордо и пошла на кухню, но затормозила и, уже держась за дверь, дипломатично закинула удочку: – Сыграй уж Володе что-нибудь свое, Анют!
– Давайте я вам лучше романс спою, – предложила я. – Про белые акации. Очень красивый.
Он как-то странно посмотрел на меня своими сияющими светлыми глазами и сказал:
– Давай.
Я села за пианино и поняла, что давно уже не играла эти акации, да и вообще, стыдно сказать, давно не открывала пианино. Мама собирала тарелки, стараясь не звенеть посудой, а отец разливал на кухне кофе. Помощь Вермана они отвергли, и он, чуткий слушатель, переместился ко мне поближе – так, что я хорошо видела пресловутое пятно на его великолепных джинсах.
Взгляд его как-то мешал мне, клавиши были слишком холодные, и в пальцах – непонятный трепет; я пыталась петь одно, а слушала другое. Я слушала, как он смотрел, и взгляд этот каким-то странным образом выражал голос, изумительный голос Вермана, только вот я не могла понять, что же он мне говорит, что, что он хочет сказать…
Сад был умыт весь весенними ливнями, В темных оврагах стояла вода.
Боже, какими мы были наивными, Как же мы молоды были тогда.
Мои раздумья над взглядом Вермана разрешились удивительно быстро. После кофе, когда по настоятельным требованиям мамы я пошла провожать его до гостиницы через дорогу, он изложил мне суть своего приезда буквально одним предложением. Густая и звездная августовская полночь слабо светилась вокруг нас, где-то мяукали кошки.
– Я тебя люблю, – сказал он. – Понимаешь? Люблю. Я поэтому и приехал.
… Я очень старалась заснуть, но не могла. Там, за бархатной изнанкой век, стоило только закрыть глаза, голос Вермана снова повторял эти безумные слова, и снова я представляла… и не могла представить, как же мы поедем с ним завтра одни на дачу.
6
На облупленный подоконник, где круглый год в большом глиняном горшке цвела и сорила сухими розовыми цветами пожилая герань, било солнце. Вероятно,