и процедур и теперь медленно умирала дома. Ты ставил ей уколы.
Однажды ты пришел и сказал, что бросил институт, и у тебя теперь много времени. Мы оба были недоучки… О, у меня тоже было много времени. Все поздние вечера мы проводили вдвоем за разговорами. А однажды я спросила тебя:
– Если ты бросил институт, тебя заберут в армию, ведь так?
– Ну, да, – ты ответил беспечно.
Ты был таким беспечным.
– И сколько времени есть в запасе? – спросила я.
– Месяца два.
Мне не оставалось ничего другого, как тоже стать беспечной и постараться в таком состоянии прожить как можно дольше, иначе можно было сойти с ума: на фоне нашей беспечности умирали от болезней, от нищеты и одиночества люди; все разваливалось вокруг, но мы были закрыты для запустения и смерти, мы были открыты только друг для друга.
Когда я размышляю теперь о том прошедшем времени, мимолетном эпизоде, который сначала спас меня, а потом лишил всякой опоры, – я поняла это позднее, что опора находится в самом человеке, внутри него, а не где-то снаружи, выраженная в близких людях или благоприятных обстоятельствах, – когда я размышляю о тебе и том времени, то понимаю, что и другие люди пытались закрыться от нависавшего над ними несчастья, только каждый делал это по-своему. Кто-то уходил в стихи, а кто-то в алкоголь, а мы ушли друг в друга, и это стало нашим спасением. Это была не тайна нищеты, а тайна нашего спасения: побег.
Вот почему многие люди не знали им современной истории: они закрывались от нее и жили параллельно ко всему происходящему, чтоб история не покалечила их, и это повышало шансы к выживанию, и потому они не становились свидетелями истории.
Благодаря двоюродному брату у меня появился черно-белый телевизор, а двоюродная сестра, которая работала на базаре, отдала раскладное кресло. Мы сидели на полу на матрасе и смотрели «Голубой бархат», а ты пояснял мне, какого цвета были платья на Изабелле Росселини. Потом и твой магнитофон перекочевал ко мне, в вашем доме нужна была тишина. И ты записал мне музыку Анджело Бадаламенти. Потом был Клайдерман и Эннио Мориконе – все такое легкое, без надрыва, бальзам моей душе, – ты говорил каждый раз: «Тебе это понравится».
Однажды мой брат, которого я встретила на улице, сказал, что придет в гости и я сразу согласилась. Он собирался пойти на пивзавод с ведром, купить пива, а потом зайти за тобой. Я сказала, что пожарю картошки на нас троих.
К назначенному времени вы не появились, и это было понятно: к вечеру возле пивзаводского ларька выстраивалась большая очередь с ведрами. Среди мужчин иногда появлялись и женщины. Так один раз я увидела в толпе свою бывшую учительницу, но не сразу узнала ее. Я проходила мимо пивзавода и, даже если б я не хотела, мне все равно бросилось бы в глаза одно полузатравленное существо, ожидавшее своей очереди.
Таких женщин в народе называли «синявками», она была вся избита, ни на лице ни на оголенных