со страстью наружу всякий раз, как только кто-то осмеливается возразить или восстать против нее. Эта поразительная женщина часто умела прощать личные обиды, но никогда – нарушения ее права как королевы.
Поэтому она не собиралась ни мгновения терпеть это первое оскорбление. Подобную дерзость следует душить на корню. И она знает, с кем это связано, помнит об этом бородаче из еретической церкви, который настраивает народ против ее веры и который погнал эту толпу в ее дом. Королева тут же принимает решение как следует проучить его. Ибо Мария Стюарт, с детства привыкшая к королевскому всевластию во Франции, к повиновению, выросшая с чувством божественной милости, не может представить себе, чтобы подданный, кто-то из граждан, ей возражал. Она готова ко всему, кроме того, чтобы кто-то осмеливался открыто и, более того, невежливо возражать ей. Зато Джон Нокс готов на это, причем готов с радостью. «Почему меня должно пугать красивое лицо благородной дамы, если я смотрел в глаза столь многим разъяренным мужам и ни разу не испытал неподобающего испуга?» Он с восторгом мчится во дворец, ибо для фанатика истинная радость в одних лишь сражениях – сражениях, как он считает, во имя Господа. Если Господь даровал королеве корону, то своим священникам и посланникам – огненное слово. Для Джона Нокса священнослужитель протестантской церкви, как заступник божественного права, стоит выше короля. Его задача – защищать Царство Божие на земле, он должен без колебаний и жалости стегать непокорных, как поступал во время оно Самуил и библейские судьи. Так и произошла эта сцена, как в Ветхом Завете, где столкнулись лоб в лоб королевская гордость и высокомерие священника; не женщина и мужчина борются здесь за главенство, нет, в ожесточенном бою встретились две древние идеи, встретились в тысячный или даже десятитысячный раз. Мария Стюарт пыталась проявить мягкость. Хотела достичь взаимопонимания, скрывая собственное огорчение, ибо для нее важнее всего мир в стране; начала беседу вежливо. Однако Джон Нокс исполнен решимости грубить и показать этой «idolatress»[27], что он ни на дюйм не склонится перед власть имущими этого мира. Молчаливый и мрачный, не обвиняемый, но обвинитель, он выслушал королеву, в то время как она упрекала его из-за книги «The first blast of trumpet against the monstrous regiment of women»[28], в которой он отрицал право женщин на корону. Но тот же самый Нокс, униженно извинявшийся впоследствии за ту же самую книгу перед протестанткой Елизаветой, перед лицом «папистки», правительницы собственной страны, стоял на своем, прибегая к помощи весьма двусмысленных слов. Постепенно разговор оживился. Мария Стюарт спросила у Нокса прямо в лицо, должны ли подданные повиноваться своему правителю. Однако вместо того чтобы ответить «само собой», как предполагала Мария Стюарт, этот ловкий тактик тут же завел притчу о послушании: если бы отец лишился рассудка и захотел убить своих детей, дети имели бы право связать ему руку и отнять у него меч. Если князья преследуют детей Божьих, те имеют