Марийка во все глаза смотрела на хлеб, но не смела поднять без разрешения матери. Сестра была еще мала, но даже она почувствовала, что между матерью и ее теткой происходит что-то… что-то нехорошее!
Марийка постояла-постояла и вернулась к печке, чтобы первой завладеть грушами, если мать разрешит ей их достать.
– Бери! – строго сказала баба Килина. – Что ж ты хлеб святой на землю бросила?
– У вас, Килина Карповна, святого ничего нет…
– Бери! – повторила тетка. – У малого уже живот пухнет! Совсем плохой! А от Меланки не убудет! Не убудет, – забубнила она, – жива останется… еще и вас, дураков, накормит…
– Нет! – выкрикнула мать. – У меня еще кораллы есть! С дукачами!
Руки у нее тряслись, она кинулась к сундуку в углу хаты.
– Та кому оно сейчас нужно! – презрительно бросила баба Килина. – Побрякушки твои! Та и золотые ты ж поменяла давно, и серебра нет, одни ж медные! Гроша ломаного не стоят… тебе за них и миску картошки для детей не насыплет никто!
Я знала, что баба была права: единственный золотой дукач мать выломала еще с полгода назад. Перед этим отец отнес в скупку в город и серебряные: с бантами и синими, зелеными и темно-красными камнями – массивные, тяжелые. Многорядные материны ожерелья, которые я так любила потихоньку примерять, – из красно-оранжевого обточенного бочоночками теплого коралла и белого, светящегося и слоистого баламута, еще недавно перемеженного потемневшими четырехугольными старинными крестами, также исчезнувшими, – теперь словно осиротели.
– Ты не артачься, хлеб с полу подбери… Никому оно не нужно… И ты не нужна, и я… а жить всем хочется! – строго сказала баба.
– Идите уже, тетя Килина, – простонала мать, подталкивая родственницу к двери. – Идите! И темно уже… и поздно… и заблудитесь… – бормотала она почти не в себе, потому что хлеб так и лежал на полу, и дух от него волнами расходился по всей хате. Хлеб был свежий, с толстой хрустящей коркой, я даже не могла смотреть в его сторону, потому что сразу же перехватывало дыхание, а рот помимо воли наполнялся слюной.
– Идите, – все стонала мать, и баба Килина наконец шагнула за порог.
– Ничего, – сказала она, – дошкандыбаю как-нибудь с Божьего благословения! Не пропаду! И месяц полный, и от снега светло! А вы оставайтесь… как-нибудь…
Мама рухнула на пол, накрыв телом кусок хлеба, и зарыдала. Я кинулась во двор.
– Баба Килина! – закричала я. – Стойте! Стойте! Куда ж вы с непокрытой головой! Застудитесь! Вы ж платок забыли!
– Ат! – материна тетка пощупала непокрытую голову. – Зиронька ж ты моя! А я и думаю: чего ж мне так холодно!
Она быстро повязалась, а потом обхватила меня руками и тоже стала щупать, как только что свои волосы – такие же, как у матери, черные, и совсем не поседевшие, и при этом приговаривала:
– Умная… одна из всех умная!..
Она все мацала и мацала меня и при этом сокрушенно цокала языком:
– Только худая! Ой, и худая! Ну, ничего… ничего… были бы кости, а мясо нарастет!