проступали крохотные дырочки и пузырики, а покрытие, похожее на гудрон, с обратной стороны местами соскоблилось, и в этих местах зеркало стало просто стеклом – была видна старая доска, к которой он его прислонил. Но для дела годилось и такое.
Он по привычке усаживался на стульчик, вынимал из-за зеркала спрятанную коробочку со своими сокровищами – маленький пузырек коричневого стекла с лекарством. На пузырьке тонким, продолговатым шрифтом было написано «Люголь». Лекарство пахло приторным и колючим – сразу вспоминалось, как мачеха, намотав на толстый палец кусок ваты, смачивала получившийся тампон этой коричневой жидкостью. Вата становилась похожа на старый бинт, пропитанный кровью. Потом она крепко прижимала Вадима к себе – за голову. Ее халат пах мукой и кислым тестом, и одним ухом было слышно ее сердце, а вторым, крепко пережатым ее ладонью, – странный шум, такой бывает в раковине, когда слушаешь море. Он глубоко вдыхал и раскрывал рот – палец, проехав по языку, упирался прямо в горло и задевал тот маленький дополнительный язычок сверху, который нельзя было трогать. От прикосновения к нему начинало тошнить, он кашлял и, упершись ей в ногу, пытался вытянуть голову, как пес, снимающий ошейник, вырваться, но она держала крепко и не отпускала, пока он не начинал задыхаться. Потом она разжимала руку, Вадим падал назад и долго дышал, стараясь не плакать. Хотя после этого было можно – она не смотрела презрительно, а просто поднималась и уходила.
Он доставал ватку, отщипывал от нее крошечный кусочек. Вата отрывалась очень интересно – волокна не хотели отлипать и тянулись к основному куску, как будто ветер подул на облако, и оно развернулось в одну сторону. Он прикладывал ватку к раскрытому пузырьку и мочил коричневым. Потом вынимал длинную иглу и протирал ее ваткой. Игла была толстой, с большим ушком, а шерстяная нитка, которую он в нее вставил, чтобы не потерять, давно покрылась толстыми катышками, и ее уже было не вытащить через ушко. Он снимал пластмассовые часы и протирал и руку в том месте, где не было видно вен. Как-то из интереса он проткнул просвечивающий синим сосуд и долго не мог спуститься, хотя мачеха дважды звала, – кровь никак не останавливалась.
Приложив иглу к коже, он поворачивался к зеркалу и начинал вгонять иглу в руку. Боль была привычной и не такой сильной, как тогда, весной, когда он попытался проколоть руку насквозь, но не смог даже в зеркало посмотреть, в глазах побелело. Теперь он действовал осторожнее, прокалывал кожу, игла медленно шла дальше. Лицо делалось напряженным, но губы уже не дрожали, и моргать не хотелось совсем. Когда игла упиралась в кость и боль становилась сильнее, он наклонял ее, не вынимая из раны, и мышца над губой предательски вздрагивала. Раз за разом. Он опять не выдержал. Вытащив иглу, он стирал выступившую капельку крови люголевой ваткой и принимался рассматривать свое лицо. Находил на поверхности зеркала выпуклость и приближался, шевелил головой из стороны в сторону – лицо искажалось и уродовалось. Нужно было тренироваться еще. Нужно было сделать