прикид на фоне советского – даже если это наряд сутенера из Бронкса или недобитого панка-гангстера – выглядит как последнее произведение Кардена, Гальяно… (и кто там еще из гомосексуалистов шил одежду? – Примеч. В. Л.).
– И вот, – продолжает Копанский уже в маске.
– Еврейская женщина, еврейский малыш, – говорит он.
– Еврейский папа на охоте, – говорит он.
– И тут в пещеру заходит древний саблезубый тигр… – говорит он.
– Еврейский? – робко спрашивает Митя.
– Митька, кретин, – говорит кто-то.
– Тигр же животное, у них нет национальности, – говорит кто-то.
– Это советские без национальности, – цедит презрительно Копанский.
– Значит, они животные, – говорит кто-то.
Все одобрительно посмеиваются.
(Видно, что собравшиеся – очевидные совки – совершенно не идентифицируют себя с совками. Видно, что кружок изучения Торы под видом общества филателистов работает днями и ночами. Выведена новая порода совка. Это так называемый совокнесовок-сверхчеловек. – Примеч. В. Л.)
Все время, пока мужчины поднимаются на пятый этаж, они подпирают двери в подъезде так, чтобы их нельзя было открыть. Вешают ленты «Санэпидемнадзор, дезинфекция».
– И вот этот тигр хватает малютку и пожирает его на глазах матери, – говорит Копанский.
– А потом и мать! – говорит он.
– И они беспомощны, потому что оружия и огня тогда еще не было! – говорит он.
Мужчины грустно молчат.
– Да это же первый известный нам холокост! – восклицает Митя.
Мужчины согласно кивают. Они уже столпились у двери на пятом этаже. Номер квартиры – 55.
Общий план двора. Кошка приподымает голову. Глаза все еще зеленые, но свет уходит из них стремительно. Кошка громко, на весь двор, как во время течки (или как называется пубертатный период, и пубертатный ли он у кошек? – Примеч. В. Л.), кричит:
– Мяу-м-м-м-м-я-я-я-я-я-у-у-у-у.
Тишина. Пустой двор. Камера чуть приближается к дому, где сидела на подоконнике девушка. Камера показывает квартиру через окно. Мы видим краешек комнаты, диван, две согнутые в коленях ноги в носках. Ноги ерзают. Мы слышим долгий, но очень протяжный – как у кошки – стон.
– О-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о, – стонет девушка.
Двор, виноград, беспощадная пустота солнечного света. Камера поднимается к солнцу, и мы смотрим на него через негатив, как при затмении. Мы видим солнце и его корону. Мы видим, как пляшут на солнце языки пламени. Как скачут черные точки, это бури, вихри пламени. Мы понимаем наконец, почему египтяне изображали солнце безжалостным божеством. Потому что оно такое и есть. Потому что это вам юг, а не сопливые от вечной простуды славянские болота с их добреньким, веселеньким, словно всегда подвыпившим сраным Ярилой, который только и годится для того, чтобы начинать в качестве заставки псевдонародные сказки, снятые на азиатской Одесской киностудии. Мы видим перед собой беспощадное Начало Жизни… И мы глядим на него глазами умирающей кошки. Та издает очередной