до рвоты, дышит.
– Я сдал Кацмана, – говорит он, отдышавшись.
– Я сдал его трест, чтобы нас осталось всего восемь и денег было больше, – говорит он.
– А больше я никого не собира… – говорит он.
Снова пускает пузыри, потому что его притиснули ко дну. Эфраим и Яша говорят, их лица показаны снизу, от бочки. Рукава закатаны, как у фашистов в советских фильмах про фашистов.
– Сука, врет, – говорит шахматист Копанский.
– Он нас всех по одному, как негритят… – говорит он.
– Каких еще негритят? – спрашивает Эрлих.
– Ну в книжке про двенадцать негритят, – говорит Яков.
– А-а-а-а, – говорит Эрлих.
– Это Стругацкие? – спрашивает он.
– Нет, Кристи, – говорит Копанский.
– Псевдоним? – спрашивает Эрлих.
– Нет, это англичанка, – говорит Копанский.
– Как Брэдбери? – спрашивает Эрлих.
– Брэдбери американец, – говорит, раздражаясь, Копанский.
– Но тоже фантаст? – говорит Эрлих.
– Тоже как кто? – говорит Копанский.
– Как Кристи, – говорит недоуменно Эрлих.
– При чем тут, на хрен, Кристи?! – говорит Копанский.
– Ну как бы… – говорит Эрлих.
– Кристи – это Англия и детективы, а Брэдбери – фантастика и США (произносит именно «Эсша» – как раньше советские дикторы. – Примеч. В. Л.), – говорит Копанский.
– А, – говорит Эрлих.
– Детективы… – говорит он.
– Как Юлиан Семенов, что ли? – говорит он.
– Ну да, старик! – говорит Копанский.
– Ясно, – говорит Эрлих.
Молчат немного. Спохватившись, замечают, что поверхность бочки успокоилась. Вынимают – на раз – беднягу-стукача. Тот еле жив, дышит вразнос.
– Ты все врешь, – говорит ему Копанский.
– Ты хотел нас всех убить, а не чтобы одного только, – говорит он.
– Мы как договаривались? – говорит он.
– В августе, в поход, отпуск чтобы все взяли, – плачет стукач.
– По Днестру на байдарках, гитары, костер, – плачет он.
– Милая моя, солнышко лесное, – поет он и снова плачет.
– Не убивайте, а? – просит он.
Копанский и Эрлих, молча, даже не переглядываясь, опускают стукача под вино (новая идиома. – Примеч. В. Л.). Постепенно бурлящая поверхность успокаивается, становится матовой, блестящей…
Кишинев, стандартный пятиэтажный дом типа хрущевка. У подъезда вьются виноградные лозы, часть их поднимается на второй и третий этаж прямо по стене дома. На лозе мы видим зеленые еще ягоды мелкого винограда сорта типа «бакон». На лавочке у входа в подъезд лежит кошка. Она глядит в сторону двери. Кошка очень толстая, упитанная. У нее ярко-зеленые глаза, которые очень сочетаются с незрелыми ягодами винограда.
– Мяу, – говорит кошка.
Само собой, это просто мяуканье. Но летняя жара, дрожащий от напряжения воздух и атмосфера ожидания превращают этот обычный, в общем-то,