к концу правление Карлоса Третьего – короля, о котором немало судачили по всем рынкам и спальням. Вокруг девочки приглушенными голосами поговаривали, будто его религиозная ревностность не мешает монарху предаваться бесстыдному разврату, странным образом сочетаемому с трогательной преданностью скончавшейся четверть века тому назад супруге Марии-Амалии Саксонской. И уж совсем еле слышно передавали друг другу то, что Карлос считает себя милостью Божией абсолютно непогрешимым и потому, хотя и умеет подбирать талантливых министров и окружать себя полезными молодыми людьми, все же скорее тиран, чем просто абсолютный монарх.
И смену престола, которую праздновала вся страна, Клаудита смутно запомнила лишь потому, что в тот день матери особенно нездоровилось, Гедета приготовила превкусные сдобные хлебцы, которые можно было есть засахаренными, а отец надел невиданный ею доселе саржевый камзол цвета горлицы, с вышитыми гладью зелеными веточками, а к нему короткие черные шелковые штаны и замшевые перчатки соломенного цвета.
– Ах, папочка, какой ты красивый! – не выдержала Клаудита и бросилась на шею отцу, от которого непривычно пахло не кошарой и молодым вином, а незнакомыми духами.
Дон Рамирес взял ее на руки и крепко прижал к себе. Чем больше не ладились его дела, чем более угрюмым представлялось будущее, тем отчаяннее наслаждался он дочерью, и тем чаще начинало ему казаться, что все остальное в этом мире не имеет никакого значения, и только эта маленькая девочка заключает в себе весь мир и весь смысл его жизни. Только в ней все его надежды и все чаяния. Его оправдание и его бессмертие. Словом, стареющий дон Рамирес души не чаял в малышке, и девочка, всем своим существом чувствуя эту всепоглощающую любовь, дарила его таким же искренним и радостным ответным чувством. Мать, юная Мария, часто с грустной улыбкой наблюдала, как возятся около ее кровати не знающая устали Клаудита и пришедший далеко после захода солнца муж, и видела, как разглаживаются его морщины, как он весь оттаивает и смягчается, каким неподдельным счастьем светятся обычно печальные во все последние годы глаза.
И как же горько страдал теперь в душе дон Рамирес от того, что в такой праздничный день ему нечем порадовать свою любимицу. Дела в хозяйстве шли все хуже. Годы один за другим стояли неурожайные, а доктора Марикильи требовали все больше дуро. С мечтой о сыне, видимо, приходилось распрощаться.
И потому, когда дочери исполнилось шесть, он решился на дело неслыханное в этом захолустье и для человека такого скромного достатка: он договорился с падре Челестино о том, что тот будет учить девочку грамоте. Причем, не только родной, но и греческой. Гедета попробовала было защитить свою питомицу от подобного надругательства, но дон Рамирес, когда надо, мог быть крутым хозяином. Он метнул в сторону дуэньи взгляд, не обещавший ничего хорошего.
– Не желаете ли вы отдать мне ключи от всех погребов и Мурнеты? – только и сказал он, чего, впрочем, оказалось