и звуки смешиваются в густой гул и вязнут в пространстве, сцепляясь в гнетущую какофонию. Катя… Изредка проясняющееся сознание окатывает холодной испариной, и по едва высохшим тропинкам на щеках новые слёзы беззвучным водопадом катятся из глаз, будто слетают краны. Катятся… Градом… Катя… Градова… Потом в горло возвращается ком, пространство сгущается, отключая запахи, цвета и звуки. Катерина… Вселенная превращается в скорбь. И так – до следующего прояснения. Наверное, так срабатывает механизм, охраняющий психику от расстройства: кто-то нажимает кнопку, предохраняя сознание от распада. Катюша… А когда под напором предохранитель сгорает, Катенька… разум остаётся в потусторонности, без возможности возвращения… Больно. Боже, как тебе…»
Когда первые комья земли застучали по дереву, Гарик наконец встретил глаза Катерины. Никогда не видел он глаз чище. Он смотрел в её слёзы и хотел захлебнуться в них – вместе с ней. Сердце его сжалось судорогой, и чьи-то крепкие руки сдавили горло. Он не сдержался и ощутил, как горячие струи рассекают лицо. Сейчас Катя жила в нём, и Гарик пил её скорбь, принимая в себя мегатонны разрывающей боли. В эти секунды он прожил с ней всю жизнь и лёг с ней в один гроб.
Они не сказали друг другу ни слова.
После погребения, когда первая половина скорбящих отбыла по своим делам, а вторая поехала к родным на поминки, Гарик и Дуст расположились на скамейке у свежей, рыхлой – горкой – могилы. Дуст вынул початого «Смирнова», Гарик – пластиковые стаканчики. Они молча налили и повернули головы к надписи «Константин Сергеевич Градов. 20.02.1976 – 13.03.1996», налили третью, поставили её на медную пластину в основании памятника и, не чокаясь, выпили, занюхав сигаретами. Закурили и молчали, пока угольки не начали обжигать пальцы.
– Нет у нас больше драммера, Бес – изрёк наконец Дуст. – Одни драмы остались.
Гарик бледно покивал, передёрнул дохлыми плечами и потянулся за бутылкой. Налил ещё по одной.
– А я всё прокручиваю в памяти, пытаюсь вспомнить эти лысые рыла гондонов этих. И, прикинь, понимаю, что ни одного бы не узнал сейчас, если бы встретил. Это в нашей-то деревне, где мы это… может, в одном магазине сталкиваемся каждый день.
Гарик снова кивнул, как-то безысходно. Выпили.
– Да хрен с нами! – вскинулся Дуст. – Катюху жалко!
Помолчал и прибавил:
– Мать жалко.
Гарик кивнул в третий раз, достал сигарету и начал зачем-то разминать, вцепившись в неё как в гриф в разгаре сейшна.
– Дуст, – произнёс он несвойственным ему, с претензией, голосом. – А ты Кате-то на хрена сказал, что меня там не было?
Дуст нахмурил брови и повернул к Гарику искусственно недоумевающее лицо. Во взгляде того ясно читалось: «Только дурака не включай, ладно?».
– А что, врать надо было? – Он всё-таки включил дурака.
– Врать-то не надо, но и говорить было не обязательно. Совсем не обязательно.
Глаза басиста маслено расплылись.
– Чё, запал, что ли? – усмехнулся