в дорогу лишь к полудню. Нестор долго уминал пергамены в торбах, еще дольше лобызал монастырскую братию. Олекса, буйно размахивая руками, возглашал на весь двор:
– И влез он в святую купель, и родился от Духа и воды, в Христа крестившись, в Христа облачился; и вышел из купели, обеленный, сыном став нетления, сыном воскрешения, имя приняв навечно именитое из рода в род – Василий. Под ним же записан он в книге жизни в вышнем граде, в нетленном Иерусалиме.
– Ты чего? – притянул его за рубаху Добрыня.
– Это митрополит Иларион о князе Владимире, крестителе Руси, – смеялся Олекса.
– А, – сказал Медведь, мало что поняв. – А чего радостный?
– Так ведь сказано же: «Отвративший язычника от заблуждения его спасет душу свою от смерти и покроет множество грехов». А мне надо много грехов покрыть. Считай, половину снял через твое отвращение от идольского суеверия.
Добрыня достал из торока солнечный камень с навозником внутри и нацепил на шею. Олексе не понравилось.
– Да сними эту срамоту.
– Это от матери, – объяснил Добрыня.
Нестор тоже пригляделся к камню, собрал лоб в морщины.
– Будто бы я такой уже видел когда-то.
Перед тем как сесть на коня, монах низко поклонился обители.
– Мир этому дому. Поеду к другому.
Сто тридцать верст до Киева одолели быстро, время в разговорах пролетело вскачь. На полпути заехали в родной город Душила – Моровийск. Тут приступили к Добрыне вдвоем и уговорили-таки бросить дубину, повесить на пояс приличествующую палицу. Здесь же приоделись. Олекса купил себе на торгу красные яловые сапоги, шапку с короткой опушкой и небесно-синий аксамитовый плащ. Медведю он добыл суконные порты, лазоревую рубаху и летнюю свиту с мелкотравчатым узором – едва сыскал нужной величины. Сверху положил тафтяную шапку. Сказал при том, что в звериных шкурах его и на двор к князю не пустят. Добрыня тоскливо покорился.
К Киеву подъезжали со стороны Лысой горы. Беленые стены с высокими башнями-стрельнями и издалека горящие солнцем купола Софии медленно вырастали перед глазами. У разветвления дороги, поснимав шапки, путники дружно перекрестились. Добрыня старательно повторил – учился не путать, с какого плеча класть поперечину.
– Ну, – сказал Душило, – вижу, что убеждать вас ехать со мной дальше – напрасное дело.
Олекса покивал, оцепенело пожирая глазами величественный град.
– Напрасный.
– Ну так, прощайте, храбры. Когда надоест вам в Киеве, перебирайтесь в Переяславль.
– Почему мне надоест в Киеве? – недоумевал попович, не отрываясь от зрелища.
Душило развернул коня, подъехал ближе к нему. Глаза в глаза сказал:
– Князь – за всех людей ответчик. А не за одну дружину и казну. Потому.
Оставшись вдвоем, Олекса и Добрыня направили коней к городу.
– Прощай, отче Нестор! – крикнул попович. – Готовь для меня листы в своем летописце!
19
Киев