о какой-то картошке. Сеяла рожь, овес, гречу, просо, ячмень, чеснок, лук, морковь, капусту, горох, репу… Все то, что крайне было необходимо крестьянину; чем жили, кормились, за счет чего поднимались и вырастали. И вдруг закопай в землю какое-то чудо-юдо, и через тридцать-сорок дней жди, когда оно поспеет и вместо одного клубня в земле уродится (как в сказке!) от пяти до десяти картофелин. Ничего подобного ни с одним овощем на Руси не бывало. И чего это иноземцы придумали? Но самая напасть в том, что сей клубень надо посадить не где-нибудь, а на месте все той же ржи или капусты, «дабы росло привольно, на лучших посевных землях». Это уж ни в какие ворота: любой мужик взбунтуется. И все ж задание боярина Шереметева надо принять к исполнению, на то слово давал.
Нашел Акинфий в закуте заплатанную холщовую рубаху, видавшие виды портки и заношенные до предела онучи; берестяные же лапти с оборами почему-то оказались на полатях. Облачился, подпоясал рубаху пеньковой веревкой, взял с лавки котомку, прихватил во дворе заступ и пошел в огород. Постоял чуток, а затем направился к гряде, на которой когда-то выращивали репу. Может, самое место здесь картошку посадить, ибо она чем-то похожа на любимый крестьянский овощ, правда, без хвостика. Вырастет с голову, такая же белая и вкусная, тогда ей цены не будет. Но допрежь надо грядку вскопать.
Обычно сельские вести стрелой летят. Не успел Акинфий и заступом шаркнуть, как приказчик Митрий Головкин с тремя холопами нагрянул. Узколобый, горбоносый, черная борода с проседью; глаза насмешливые, малиновый кафтан нараспашку.
– Быстро же тебя, Акишка, с царевой службы турнули. Где уж такому обалдую подле государя ходить?
– Кланяйся!– закричали холопы.
Акинфий выпрямил спину, но лишь слегка головой мотнул.
– Нет, ты глянь на эту рвань лапотную, – взбеленился Головкин. – В ноги пади, Акишка!
– Шел бы ты отсюда, приказчик,– хмуро произнес Акинфий.
– Что-о-о? – и вовсе закипел Головкин. – Ах ты, голь перекатная!
Тугая ременная плетка прошлась по спине бывшего страдника10. Головкин замахнулся в другой раз, но Акинфий выхватил из его рук плеть, переломил кнутовище надвое и бросил его в бурьян.
У приказчика и холопов от такого дерзкого поступка лица вытянулись по седьмую пуговицу.
– Взять его! Связать! – заорал Головкин.
Акинфий поднял заступ. Холопы заробели: этот медведь и ухайдакать может.
– Бунт! Филька! Беги за ружьем. Кишки выпущу. Проворь!
– Охолонь, приказчик. Пройдем в избу, грамотку тебе покажу.
– Это какую еще грамотку?– зло и хрипло переспросил Головкин.– Ты чего мне дурь вякаешь?
Акинфий молча вернулся в избу, а затем сунул под нос Головкину грамоту князя Шереметева. Тот развернул небольшой по длине свиток, и чем больше он в него углублялся, тем ошарашенней становилось его лицо. Вот так грамотка! Князю Борису Петровичу Шереметеву поручено самим царем наиважнейшее дело, а его подручникам, в том числе и волонтеру государевой роты Акинфию Грачеву, помех не чинить, будь то князь, боярин, воевода или лицо из детей боярских