как залазил на колени мне, как ластился и заглядывал в лицо. Думала, коль последыш, стало быть, опорой на старости будет. Ан, нет, в бирюка превратился, обособился. Не могу больше молчать, Стёпа, и что делать – не знаю, – глухо и растерянно закончила Ефросинья грустную тираду.
Степан выслушал жену и взвинтился:
– Сама виновата, старая. Удумала, что наговорить Серёге про Катьку! Парень полюбил девку, а ты – помои на него вылила! Он – гордыня, как ты. Твой характерец унаследовал. Кров родной оставил, Катьку жалеючи.
– Стёпа, ты что такое говоришь? Поступки Серёгины одобряешь? Я, стало быть, виновата во всём?
Степан не ответил, долго молчал, размышляя. Потом, глядя в сторону, продолжил:
– Представь, к примеру, если бы меня охулили. Ты бы что, шанег напекла тому человеку, который охулил меня? За один стол усадила, чаем напоила?
Он вопросительно посмотрел на жену, ожидая ответа.
– Причём здесь ты? За что могут тебя охулить?
– Я же сказал – к примеру.
– Ну, ладно. Будет с тебя примеров.
– Ты не увиливай от ответа, и скажи прямо: осталась бы при мне. Так? Так. И обиду бы затаила на того человека, да попуще, чем твой сын. Так-то, Фрося. Поэтому не жди примирения в ближайшие дни. Не малец твой Сёрега, который быстро забывает про горячий отцовский ремень. Не ждёт он с нетерпением, когда ты пальцем поманишь его. Обида, она, что обычная болячка: как не понукай – не пройдёт, не улетучится. Нужно время и терпение.
Степан тяжело вздохнул, посмотрел на часы – ходики и, не говоря ни слова, вышел на крыльцо.
Мысленно Ефросинья соглашалась с мужем. Степан был прав. Но сколько бы она не размышляла над его словами, ничего утешительного для себя не находила.
– Ох, сыны, сыны мои родные! Беда мне с вами, – завздыхала она, как только Степан вышел покурить. – Как же быстро вы выросли! Будто вчера я вас водила за малюсенькие ручонки, а сегодня и представить не могу, какими они стали и что могут делать. Ох-ох-ох! Сердце моё разрывается на части. Как легко вы можете расставаться с родительским домом.
Она тихонько заплакала, поднеся к глазам край фартука.
– Ну, чего заканючила, чего нюни распустила до колен? – с упрёком выговорил возвратившийся Степан. – Не убивайся попусту, глупая баба! Подумай лучше на досуге, как сподручнее, да ненавязчиво наведаться к молодым, под каким предлогом заявиться и что сказать им. Внучка-то совсем большая, к празднику Великого Октября пойдёт под стол уже самостоятельно.
Глаза Степана увлажнились, он швыркнул носом и утёр усы.
– Разве ты не хочешь простить Сергея, сблизиться с Катериной? – спросил он, глядя в лицо жене.
– Сына я, Стёпа, простила уже давно, а вот к Катьке не лежит у меня душа по-прежнему. Сердце противится почему-то и – всё тут. Не знаю, почему, и не могу совладать с собой.
– Чем же она не глянется тебе, не пойму. Баба, как баба – красивая, ласковая и работящая. Чего тебе ещё нужно?
– Не знаю, Стёпа, и объяснения не нахожу. Сдаётся