и следовало в Ольгов вернуться, для Александра со Святославом я все равно покойник. А я на восход коней повернул, догонять вот кинулся. А как надо было поступить? – Демьян с мольбой посмотрел на игумена.
– Отец тебе что сказал? – устало прикрыв глаза, спросил старец.
– Поезжай с князем, но…
– Вот и весь сказ, – перебил его старец, – отец у тебя мудр, знает, что говорит.
– И Горшеня, десятник мой, так же мне твердит.
– Так отчего ж старших не слушаешь, себя изводишь?
– Боюсь я за них, мочи нет, как боюсь.
– На все воля Божья, нам ничего изменить нельзя. Смиряйся.
Демьян опять сел, тяжело дыша.
– А вот Святослав Липовецкий смиряться не хочет, он в смирении правды не ищет, биться князь наш с погаными желает. Говорит, что князья русские – зайцы трусливые, сидят по кустам да от страха дрожат. А он с ними дрожать не станет, он с погаными биться будет. В открытом бою не совладает, так из лесов находом выскакивать станет, вред чинить. Да говорит, если бы все князья как он были бы, так Русь свободной от язычников была бы. И на поклон он больше к царям ездить не станет, и овдовев жениться снова не хочет, чтобы жена да дети камнем на ногах не висели. Да может он и прав, – Демьян опять встал, – но только разве может быть один в поле воином? Разве можно людей в жертву приносить? Ведь он в Вороножских лесах выжидает, силы копит, а земля его в крови. Нет у нас сейчас сил, со степью биться, так отец говорил, и я так думаю. Святослав кричит: «Я за веру голову готов положить». А людей православных в слободе жгли, а он говорит, то отступники, продались магометанам. Запутался я, как надо, где правда… Ему семьи не надобно, а я семью хочу, мне жена нужна, и детки, умру, так, что после меня останется? И с князем по чести надо быть, и что творит он – не по совести, беду на нас накликает. Что скажешь, отче?
– Вопросы задаешь, на которые сам ответы знаешь. Зло не твори ни ради князя, ни для семьи, ни для кого, тогда покой обретешь. От зла воротись. А князь ваш гордыню верой прикрывает, за то с него спросится.
Тут раненый застонал и слабым голосом попросил пить. Стефан с Демьяном с трудом приподняли тяжелое тело, и струйкой залили ему в рот похлебку. Бродник глубокими глотками втянул в себя варево, морщась от боли, и вдруг закричал:
– Зарыл я, зарыл!
– Тише, тише, – стал успокаивать его старец.
– Зарыл я… там в овраге, в лесу под Вороножем… там…
Закрыв глаза, раненый снова впал в беспамятство.
– А что он зарыл? – спросил Демьян, косясь на татя.
– А кто ж его знает, – пожал плечами игумен, – добро какое награбленное, а может кого живьем в землю велел закопать, душегубы известные.
Холодок пробежал у Олексича по спине.
– Зачем вы его выхаживаете, они ведь ироды, святую обитель разграбили, бедой чужой живут?
– Опять задаешь вопрос, на который сам ответ знаешь, – пожурил его старец.
– Уходить отсюда надо, не оставят вас здесь в покое. На полуночи спокойней. И там Богу