стального монстра к безвылазной жизни внутри корабля. Кто-то писал, кто-то читал. Неоднократно посещали горожанпассажиров мысли о том, как поживает их дом, не разворован ли он за это короткое время, не сгорел ли – ибо знали, знали, какой русский человек!
Лишние мысли накручивали и не давали спать, давая странное бодрствование, сопряженное с усталостью от бездействия. Тут и не походишь, не погуляешь, когда за бортом такая дивная музыка! Тяжелее всего было животным – не обнюхавшим действующую обстановку и подверженным влиянию посторонних колебаний, звуков, запахов.
Жизнь в корабле затихала с закатом – лишь редкие всхлипы детей. Собаки смиренно, как и кошки, свернувшись в клубки, спали. Данных о том самом ѐжике – единственном не только на корабле, а на сотни верст точно, не имелось. Невесело, безотрадно, жалобно, невыразительно, уныло, неинтересно, тоскливо, занудно, прескучно, пресно, нудно, нерадостно прошѐл третий день путешествия. Скорость корабля несколько снизилась и продвижение замедлилось.
Со всех сторон «Гельвецию» окружало Японское море, погода окончательно портилась, хоть и ветер смягчился. Свинцовые тучи нависали со всех сторон. Но дождь не срывался – не облегчая заполненные до основания небесные бочки с водой. Небесное светило не появлялось совсем, не видно было и месяца в ночное время. Уж слишком тѐмной и непроницаемой оказалась для света материя крохотных капелек воды.
Сидящим в каюте картина, в меру объективных ограничений предоставляемых небольшими иллюминаторами картинка казалась статичной и несменяемой. Мало кто мог набраться сил, чтоб часами смотреть на застывший кадр немого кино, все ожидая, что рукоятка синематографа прокрутит надоевший кадр и представление продолжится.
Более интересным делом занимался доктор Генрих Вячеславович Бзежинский, изводя перо и бумагу на какие-то рисунки, заметки. Таким образом он решил охарактеризовать всех «постояльцев» морского отеля. Он выводил карандашом прелестные гримасы запомнившихся ему людей, а пером уточнял мельчайшие подробности лица, такие как брови, усы или бороду, либо прическу. Для каждого из примерно тридцати – а он запомнил и больше, имея прекрасную память на лица, и увлеченного физиологией, антропологией и иными сложными и малоизученными дисциплинами, он выделял по странице, где, облокотившись об стену, под не самым качественным освещением, выводил в письменном виде краткую характеристику, и чаще всего – полагаясь на внешний вид. У каждого свой способ помешательства.
Но чего было не отнять – умения классифицировать и концентрироваться на своем любимом занятии, не отвлекаясь ни на что, и ни при каких условиях, таким образом он даже пропустил ужин – увлечено рисуя портреты и описывая какими-то странными формулировками лица. А вот рассеянности в обычной жизни у него, как и у многих людей с таким мышлением, были большие проблемы. Не менее скучным делом занимался