просит о помощи, а потом, смирившись, начинает, уже изнутри, рассказывать свою жизнь, в некотором смысле, исповедоваться. Постепенно речь жертвы становится всё глуше и тише…»
Фомский, прикрыв глаза, почесывал лоб над бровью (кухня, сумерки; в углу темнеет что-то вроде большого свертка; еле заметное движение, шур-шур, и далёкий сдавленный голос, слов не разобрать).
«…пока не затихает совсем. Такое вот познавательное пищеварение. Ничего, читать можно. Предыдущий, „Женщина-паяльная лампа“, был послабее».
Вошла Марина и поставила между ними поднос с бутылкой португальской мадеры и блюдом с сушеными фруктами и орешками.
Фомин не выходил из дому несколько лет, с тех пор как его единственная разбогатевшая в браке сестра, десять лет назад уехавшая в Испанию, взяла на себя все расходы по его содержанию. Всегда имевший склонность к такому образу жизни, он, впрочем, сдался не сразу и еще целых полгода продолжал ходить на службу в гимназию, но с того дня, как уволился, больше из квартиры не выходил. Время от времени он порывался прервать свое затворничество, приурочивая это событие то к первой годовщине, то ко второй, а то и еще к чему-нибудь, но все как-то не складывалось. Последний раз он назначил выход на начало весны и продвинулся дальше чем всегда, то есть до самой двери. Он уже натягивал с Марининой помощью пальто, когда вдруг, сославшись на дурноту, передумал. Выход был перенесен на конец весны – начало лета.
И вот, в середине мая Фомин и Фомский лежали на кровати, попивали замечательную мадеру, и на этот раз у Фомского были основания полагать, что выход состоится.
«Ты по делу или так?»
«И так, и так».
«Интересно», – промолвил Фомин и закурил маленькую сигарку.
Помолчали. Три книжных шкафа, шифоньер, комод, еще две этажерки с книгами, кресло, столик, кушетка, два глухо зашторенных окна, ковры – ничего, как и следовало ожидать, не изменилось, и взгляд Фомы, пройдясь по комнате, вернулся к Фоме.
«Ты ведь собирался где-то в этих числах выйти, помнишь?»
Фомин вздохнул и задумчиво покивал.
«Да… но… – опять вздох, – ой, не знаю…»
«У тебя появился повод, – сказал Фомский. – С тобой хочет поговорить Вера».
Фомин поднял брови.
«Есть телефон. И она может зайти, – сказал он. И добавил: – В крайнем случае».
«Может. Но не хочет. Она хочет, чтобы ты приехал к ней. Завтра».
«Она с ума сошла? С чего вдруг? Я…»
В комнату вошла Марина. Широко расставив ноги, она наклонилась и провела ладонями вниз по черным кожаным брюкам, потрясла ногами, расправляя складки (и все-таки: спит он с нею или не спит?), сдула со лба челку и сказала:
«Я могу идти? Кофе в кухне на столе».
Фомин кивнул.
«До понедельника», – сказала Марина и вышла.
Фомин вопросительно уставился на Фомского.
«Пропал Сыч», – наконец сообщил тот.
«Давно?»
«Неделю назад».
«Ну и?»
«Фома, я ничего толком не знаю. Мне вчера позвонила Вера, сообщила, что пропал Сыч, и попросила, я бы даже