я сказала или сделала такого, что дало бы вам право предполагать с моей стороны чувство бо́льшее, нежели просто дружбу?
– Мм… ничего.
– Тогда, пожалуйста, не делайте глупостей.
Она обняла меня одной рукой и прижала к себе чуть плотнее, чем раньше. И в течение всей бесконечной ночи мы лежали почти без движения, едва разминая мышцы, когда они совсем затекут, и без сна – дремота если и приходила, то изредка и ненадолго.
Рассвет наступил внезапно. Только что мы лежали в темноте и безмолвии – и вдруг сквозь листву просочился слепящий свет. Мы разом встрепенулись, словно предчувствуя, что предстоящий день навсегда врежется в нашу память.
Это было нелегко, но мы все же поднялись и неуверенными шагами двинулись прочь от зарослей, навстречу солнцу. Ослепительно-белое, оно до сих пор еще цеплялось за горизонт. Небо над нами было темно-синим. На нем не появлялось ни облачка.
Мы отошли от зарослей ярдов на десять, затем обернулись, чтобы рассмотреть кусты, служившие нам пристанищем.
Амелия держала меня за руку – и тут сжала ее как клещами. Я тоже замер в изумлении: растительность простиралась насколько хватал глаз и вправо и влево. Она стояла почти ровной стеной – местами чуть-чуть выпячивалась вперед, а местами отступала назад. Кое-где заросли словно громоздились друг на друга, образуя как бы холмы высотой футов по двести и более. Впрочем, все это можно было, пожалуй, предугадать, исходя из ночных впечатлений, – но никто и ничто не подготовило нас к самой большой неожиданности: что каждый стебелек, каждый листик, каждый узелок на усиках, хищно змеящихся к нам по песку, окажется яркого кроваво-красного цвета.
2
Мы в изумлении взирали на эту стену багряных растений, не в силах подобрать слова, чтобы выразить свои чувства.
Верхняя часть зарослей и в особенности самый их гребень издалека выглядели гладкими и округлыми. Они действительно напоминали плавные волны холмов, хотя, разумеется, довольно было всмотреться в них, чтобы цельная на первый взгляд поверхность распалась на тысячи и миллионы веточек.
Ниже, в той части, которая служила нам укрытием, вид зарослей менялся. Здесь набирались сил растения помоложе, те, что, вероятно, совсем недавно поднялись из семян, выброшенных из недр этого живого вала. И мы оба, Амелия и я, одновременно поддались ощущению, что вал неотвратимо надвигается на нас, выкидывая все новые побеги и с каждой минутой вздымая свой гребень выше и выше.
И тут, пока мы как зачарованные смотрели на эту немыслимую стену, солнечные лучи и вправду пробудили ее к жизни: вдоль стены пронесся басовитый стон, сопровождаемый оглушительным хрустом. Колыхнулась одна веточка, следом другая, и вот уже ветки и стебли задвигались на всем протяжении живого утеса, словно танцуя какой-то бездумный танец.
Амелия снова сжала мне руку и указала на что-то прямо перед собой.
– Глядите, Эдуард! Мой ридикюль! Надо достать его!..
Футах в тридцати над нашими головами в ровной на вид поверхности зарослей зияла большая дыра. Когда Амелия бегом