лицо мамы:
– Он бредит, – сказала она отцу, стоявшему рядом, и заплакала.
Я засыпал и просыпался, и снова и снова неотрывно смотрел на картину то ли во сне, то ли наяву. Но медведи уже были на своих местах, и не хотели разговаривать со мной. А за окном крупными хлопьями медленно-медленно падал снег. Первый снег в том году.
– Кальт васэр, кальт васэр, – отчетливо услышал голоса в соседней комнате.
– Я не понимаю, – послышался голос матери.
– Мама, холодной воды! – перевел для матери слова немцев. Она вдруг вбежала в комнату и потрогала мой влажный лоб.
– Слава богу, очнулся. Ты хочешь холодной воды? Тебе нельзя, сыночек. Я принесу сейчас теплую.
– Мама, это немцы хотят холодной воды, – сказал матери, которая стояла, наклонившись надо мной, и радостно улыбалась.
Но к вечеру мне стало совсем плохо.
– Почти сорок, – сказала мама, глянув на градусник, – Врач сказал, надо везти в больницу, – услышал ее слова и снова уснул.
Я проснулся и не понял, где нахожусь. Было темно, и еще, мне показалось, что кровать подо мной движется:
– Мама! – собравшись с силами, крикнул в испуге.
Кровать остановилась. Появился свет, и я понял, что нахожусь на улице, в наших детских санках, с головой укутанный в стеганое одеяло.
– Потерпи немного, сынок. Больница уже скоро, – сказала мама, укрывая меня.
– Не хочу в больницу, – заплакал я, но санки снова куда-то поехали.
Очнулся, когда меня осматривал врач:
– Похоже на тиф, – сказал он матери, стоявшей рядом, – Придется класть в изолятор.
Мама заплакала, а я повторял и повторял про себя новые слова: “Тиф, изолятор. Тиф, изолятор“.
Не помню, как оказался на койке в темной комнате.
– Мама! – позвал я.
– Лежи и не ори, – сказал кто-то невидимый.
– Я пить хочу. Где мама?
– Я сказала, не ори! Нет здесь никакой мамы, – ответил женский голос. Я лежал и плакал. Похоже, громко, – Ну, ты у меня получишь!
Кто-то схватил меня за плечи, приподнял и с силой ударил головой о спинку кровати:
– Будешь орать? – несколько раз спросил злой-презлой голос. Я молча плакал от боли и обиды, – То-то же. Заорешь, получишь, – тряхнули меня еще раз и бросили на подушку.
Болела голова, хотелось пить, но вовсе не хотелось, чтобы меня еще раз так трясли и били об койку. Ведь со мной еще никто так грубо не разговаривал. За провинность ставили в угол, но не били. Похоже, я уснул, потому что когда открыл глаза, было светло. На соседней койке кто-то спал, отвернувшись к стене. Вошла медсестра:
– Нюрка, все дрыхнешь? Вставать пора, – обратилась она к соседке.
– Зачем ко мне пацана подселили? – спросила недовольная Нюрка, показавшаяся мне взрослой теткой.
– А куда же его? Бокс у нас один. Ты большая, тринадцать уже, а он маленький, шестилетка. Куда его девать?
– А мне до фени, – ответила Нюрка, – Я ему тут житья