пожелание особенно греет душу, – пошутил Фронтон, зябко кутаясь в шерстяное покрывало, и тут же спросил: – Так все-таки чем же ты намерен заняться в Афинах? Зачем едешь так надолго? Что сейчас Афины, если уж откровенно? Тень былой славы.
– Ну, прежде всего, мои сыновья подрастают, – ответил Геллий. – Авлу тринадцать, Публию одиннадцать. Я хочу, чтобы и они вдохнули воздух Афин, чтобы почувствовали себя в эллинской стихии. Чем бы ни были Афины сейчас, иногда и просто камни назидают. И конечно же, я хочу повидать старых друзей. Главу афинских платоников, Кальвизия Тавра. Ну и Герода Аттика, разумеется. Хочу посмотреть, чем еще украсил Герод Элладу. Говорят, он приступил к строительству великолепного Одеона у подножия Акрополя. Правда, поводом для начала его строительства стала смерть Региллы, но разве не велик тот, кто и скорбь одевает в мрамор? Одно это стоит того, чтобы еще раз посетить Афины.
– Ох, не знаю, скорбь ли это! – Фронтон поджал губы, чувствовалось, что упоминание Герода, который тоже был учителем императора и в каком-то смысле его соперником, ему неприятно. – Хоть Брадуе ничего не удалось доказать, но слухи, слухи… И потом, разве для того, чтобы увидеть этот Одеон, надо ехать на год или на два? Повидав одних друзей, ты можешь не застать в живых других.
Прислушиваясь к речи Фронтона, Веттий отметил какую-то подчеркнутую правильность выговора и в то же время некий налет старины. Некоторые окончания в его устах звучали как в молитвах или стихах старых поэтов. И уж никто бы – не только Веттий – по выговору не признал в нем уроженца нумидийской Цирты.
– Да не допустят этого боги! – горячо воскликнул Геллий. – Не стоит раньше времени предаваться печали! Излишняя печаль оскорбляет бессмертных. Кстати, раз уж речь зашла о Героде, слышали ли вы, как философу Луцию удалось если не утешить его, то заставить отказаться от внешних проявлений неумеренной скорби?
– Нет, не слышали! Расскажи, расскажи! – зазвучали разрозненные голоса.
– Ну, вы знаете, – охотно начал Геллий, – когда Региллы не стало, Герод погрузился в такой глубокий мрак, что даже дом свой облек в черное – при помощи тканых завес и лесбосского камня. Сколько этот Луций ни убеждал его не вдаваться в крайности, все было напрасно. В конце концов он и сам оставил свою затею. Но однажды, увидев, как возле дома Герода слуги моют в ручье редьку, он спросил, кому она пойдет на обед. Те ответили, что Героду, и тогда Луций – молодец, нашелся же! – изрек: «Передайте Героду, что он оскорбляет память Региллы, вкушая в черном доме белую редьку».
Все засмеялись.
– Вот вы смеетесь, а именно страх перед насмешками заставил Герода убрать из дома всю эту черноту. Зато он пожертвовал убор супруги Элевсинским богиням и вот сейчас возводит Одеон, покрытие которого будет сделано из кедра. Очень мне хочется полюбоваться на это чудо. А кроме того, я надеюсь вдали от нашей здешней суеты заняться наконец обработкой записей, собранных за долгие годы.
– Да уж, много их у тебя накопилось, –