делу, да, говорят, сам подсудимый от защитника отказался.
– Неприятно как-то это… – вздохнул Веттий.
– Только что он в философском споре участвовал, и август говорил, что у всех равное право на речь, а тут – раз! – и его судят. Не при Нероне ведь живем и не при Домициане.
– Так его же не за речь судят! А за то, что уклонялся от жертвоприношений. И что ты вспоминаешь Нерона? Тот – раз! – и повелел Сенеке покончить с собой. А тут – суд, все по закону. Что ни говори, времена наши куда более просвещенные!
Тем не менее Веттий решил посетить этот процесс, и на следующий день в седьмом часу (день считался судным только с полудня) они с Гельвидианом вступили под гулкие своды обширной Юлиевой базилики. В глубине просторного, сильно вытянутого в длину помещения на судейском помосте, возвышавшемся над полом локтей на семь, восседал Юний Рустик, при одном взгляде на которого становилось понятно, что он скорее философ, нежели судья. Одежда на нем была самая простая, лицо хранило обычное, печальное, немного угрюмое, выражение. Рустика окружали ликторы, а также помощники и нотарии, ведшие протокол заседания. Перед помостом, по правую руку от судьи, стоял добровольный обвинитель Кресцент в обычном своем рубище, по левую, за невысоким ограждением и под охраной нескольких солдат – обвиняемые, среди которых была одна женщина, все в оковах. За спиной судьи в нишах располагались статуи Юпитера, Фемиды, божественного Юлия и ныне здравствующего августа. Слушателей было немного, а длинные, рядами расположенные скамьи для заинтересованных лиц вообще пустовали. По-видимому, суд над Юстином и еще несколькими христианами, обвиняемыми вместе с ним, общественного интереса не вызвал.
– Слушается дело Юстина, сына Приска, уроженца города Флавия Неаполис, а также Харитона, Харито, Эвельписта, Гиеракса, Пеона и Либериана! – возгласил глашатай.
Первым выступил Кресцент, доказывавший, что означенные лица уклонились от жертвоприношений, учрежденных августом по случаю победы, а вместо этого собрались на тайную сходку.
– Случилось так, – скрипел он, – что я расположился на площади возле дома, где он живет. Сам-то я и крова постоянного над головой не имею, не нужен он мне. В холод в заброшенных домах приют нахожу, а как тепло, так мне улица – дом родной. Вот я и лежал там на площади возле бань. И что вы думаете? За весь день жертвоприношений он и из дому не вышел. Я уж думал, нет его там, а к вечеру начали к нему собираться эти. Я испугался: знаю, что люди они темные, поклоняются распятому преступнику, сами на фиестовы пиры собираются. Мне жутко: я-то совсем беззащитный, палкой поди и не отобьешься от такой шайки, вмиг, как говорится, узнаешь, как Юпитер сердится. Я и заявил, куда следует. Пришли солдаты и всех взяли под стражу. Так что я предотвратил пролитие невинной крови! – не без гордости заявил он под конец.
Объяснение это звучало натянуто и слишком осторожно, что было несколько странно в устах Кресцента. Он не ругался, никого не оскорблял и, кажется, очень тщательно выбирал слова. Веттий, слушая его, не сомневался, что