и зубами за каждую яму, за каждую кочку, – ответил я. – Упреки твои, Соня, справедливы. Но ты упрекала нас в приступе горячки. Умереть мы еще поспеем. Война только начинается, а продлится она годы. У тебя кто-то близкий остался на том берегу? Правильно я тебя понял?» «Да, – ответила Соня. – Один врач, близкий мне человек, вчера был послан туда и не вернулся. Где он? Что с ним?» У нее снова покатились по щекам слезы.
«Соня, вы не встречались с Голубевым?» – спросил Кошкин. Она вытерла слезы и настороженно ответила: «Нет! Где он?» «Он рядом, в 3 километрах отсюда, – ответил Кошкин и рассказал, как мы снова встретились с ним в Риге, где он командовал нашей бригадой. – Вместе отступали, а вернее, удирали с границы с Восточной Пруссией. Он говорил нам, что вы тоже находились в Литве. Мечтал вас разыскать». «Все кончено с ним. Да, я работала там в медсанбате. За 10 дней до начала войны уехала в отпуск, по-видимому, тем и спаслась. Весь наш медсанбат вместе с ранеными остался у немцев, – она сменила тон разговора, начала нас хвалить. – Вы, ребята, молодцы. Сумели обойти тысячи смертей. Прошли кровавым тернистым путем сотни километров. Вышли с того света, из пекла самого сатаны. А это удалось немногим». Она встала на ноги, стройная, гибкая, похожая на балерину. Подошла ко мне, протянула руку, затем Кошкину: «Прощайте, ребята. Может быть, судьба нас больше не сведет никогда. Я пойду, поищу Владимира Ивановича. Человек он хороший, мне его жаль, но между нами все кончено». «Гора с горой, Соня, не сходится, а человек с человеком – это возможно, – сказал я. – До свидания, Соня». Она ушла, не оставив нам адреса.
Из санчасти раненых отвозили на автомашине, на конных повозках. Кто мог, шли пешком в медсанбат, который располагался в 7 километрах на полустанке. Нам повезло: Кошкина, Куклина и меня после перевязки тут же посадили в кузов автомашины и привезли на железнодорожный разъезд с тремя железнодорожными путями и тупиком. В тупике стоял замаскированный срубленными деревьями состав из товарных и двух пассажирских вагонов. Станционное здание, три длинных барака были заняты медсанбатом. Тяжелораненые лежали на полу, на койках, деревянных топчанах и на носилках. Те, кто мог ходить, сидели на скамейках, табуретках и на опушке леса, под деревьями, так как разъезд был окружен со всех сторон лесом. Ходить по территории разъезда строго запрещалось. Мы разгрузились с автомашины у операционной, которая помещалась в железнодорожной путевой казарме. Санитары из операционной, бараков и здания вокзала носили тяжелораненых в вагоны. В операционную меня пригласили вперед Кошкина и Куклина. Врач, молодая женщина, уверенно и быстро резала, расширяла раны. Боли совсем не ощущалось. Казалось, она режет не меня, а соседа. При этом она спрашивала меня: откуда я, давно ли на фронте и так далее. «Легко отделался, счастливый». Ответил ей за меня лежавший на соседнем столе пожилой мужчина: «Лучше бы тяжелее, да подольше не попадать туда». Куда, без вопросов ясно.
«Все, молодой человек, – наконец, сказала она. – Следующий». С операционного