на небесах, а с Настасьей их связывало нечто более, чем обыкновенный житейский брак. Алексей Андреевич был женат и свой брак святым союзом ни в коем случае не считал. Решил, понимаешь ли, семью завести, детей. Законных детей, сына-наследника, дочку-красавицу. В ту пору как раз выяснилось, что Анастасия подло обманула его доверие, воспользовалась тем, что его месяцами дома не бывало, сообщила, мол, ношу ребенка под сердцем, а потом, когда он, лишившись должности, мрачно ехал к себе в Грузино, вдруг гонец принес долгожданное известие «сын родился»!!! Сколько было счастья!
Когда вдруг дворовые проговорились, что ребенок не его, даже не Настасьин, сын кормилицы Ульяновой, Аракчеев уехал из Грузино. Думал забыться в Петербурге, углубился в работу, а потом взял и женился. Без любви, хотя поначалу казалось, что и любовь будет, и все, как положено, невеста – очаровательная, не испорченная светом девушка, на пятнадцать лет моложе, но… Видно, на роду ему написано одну Настасью любить, а с другими только баловаться. Видно, однолюб, хоть до женщин всегда охоч был. И вот теперь ее, единственной, и не стало.
А ведь какая хорошая была, как заботилась! Однажды, попив чаю с Минкиной, отправился было на смотр полка, дождик, помнится, накрапывал, так она, точно кошка угоревшая, вдруг как выскочит за ним, Аракчеев уже подумал, баба-дура, хочет, чтобы он зонт в руки взял или еще какое-нибудь баловство. А она вдруг как кинется ему на шею, как зашепчет: «Убить тебя попытаются, родненький, проверь ружье у правофлангового Свиридова». «Черт знает что, блажит баба, с жиру бесится». Тем не менее взял да и проверил. И что же – боевой патрон! А не должно быть. Свиридова под суд, а Настасье благодарность и подношение – серьги и кольцо с бриллиантами, прежде думал на День ангела презентовать, но раз такое дело… Женская душа – душа особенная, умная душа, глазастая, она беду чует, а как еще сказать, коли патрон углядела?
Аракчеев посмотрел на стол, в углу уже несколько дней, секретарь повадился складывать в особую коробку письма и донесения, присылаемые каждый день из всех военных поселений. Да, прежде такого не случалось, чтобы граф Аракчеев отошел ко сну, не разобрав всей корреспонденции до последней бумажки. Дожили. Теперь же у него рука не поднималась просматривать почту. Надо дела передавать, пока сам же все не загубил. Команду по поселениям генерал-майору Эйлеру[62], а дела по совету и комитету в Санкт-Петербурге – Муравьеву[63].
Аракчеев задумался, после чего взял гербовый лист бумаги и начал писать. Если бы уважаемый читатель зашел теперь за спину Алексею Андреевичу и заглянул в написанное, то смог бы прочитать: «Я одной смерти себе желаю, а потому и делами никакими не имею сил и соображения заниматься… Не знаю, куда сиротскую голову приклонить, но уеду отсюда».
Почему-то вспомнилось, что когда-то, так давно, что лет, лет и памяти нет, отец мыслил сделать из него подьячего. Думал, что его старший сын, выучившись, сумеет снискивать пропитание себе пером и