Да, жутко вымоталась. Собственной дочери почти столько же, от этого еще тяжелее.
– Фиби? – спросил я. – Той, что скоро уедет?
– Да. В сентябре собирается в Лидс изучать филологию. Если поступит.
– Ах, только в сентябре…
– Время летит быстро. Боюсь даже думать, как я без нее…
– Можно сдать комнату…
– Вообще-то, ей нравится журналистика. Эндрю говорил, вы иногда пишете для газет?
– Верно. Если понадобится совет, помогу чем могу. С радостью!
– Спасибо, очень мило.
Заказали атлантическую сельдь и фирменную цесарку. Элис продолжала о детях: старшей, Фиби, и мальчишках (Луису шестнадцать, Фрэнку четырнадцать). Несколько раз упоминала мужа. «Фрэнк такой открытый, легкий, весь в Гарри». С Луисом труднее – сложный период, что, впрочем, объяснимо, «больше скучает по отцу». Вздохнула и средним пальцем вытерла припухший левый глаз. Глаз был сухой, а жест – наигранный или, по крайней мере, машинальный. Непроизвольное движение, оставшееся с тех времен, когда слезы на самом деле имели место быть. У меня снова, как тогда в саду, возникло ощущение, что даже якобы открывая сердце, она многое утаивает.
Мой стул находился у входа в кухню, и официант, сновавший из стороны в сторону, всякий раз его толкал. Мысли путались. Я раздражался, чувствовал себя не на высоте, колени нервно подергивались. Как только тарелки опустели, решил закруглиться, напоследок пригласив ее к себе на кофе, и невероятно удивился, когда она согласилась.
Мокрый тротуар глянцево блестел. А может, я выдумываю – почему-то кажется, что все эти события сопровождались дождем. Элис свистнула такси. Как положено, с гримасой, заложив два пальца в рот. Это меня неожиданно возбудило. Когда десять минут спустя мы остановились на моей улице, она настояла, что заплатит. Поднимаясь по лестнице с бьющейся о перила сумкой на плече, без обиняков заявила, что «очарована», а в дверях квартиры принялась восторгаться моим вкусом: «Чудесно! Чудесно!»
Я закурил и занялся кофе, слушая ее шаги в гостиной и по скрипу половиц точно определяя, у какой картины или книжного шкафа она остановилась.
– Птичка!
Черно-белая гравюра над камином.
– Техника сухой иглы, – отозвался я. – Кейт Боксер.
– Играете? – спросила она немного погодя, ковыряясь в нотах, которые Алекс стопкой сложил у дивана.
– С грехом пополам. Со школы не притрагивался.
Я быстро глотнул виски из моего неприкосновенного запаса, потом опять. Персефона терлась о ноги, и я налил ей блюдце молока. Не совсем понятно, что теперь. Это обольщение? Как оно вообще происходит у зрелых женщин? Предполагается нечто утонченное и неторопливое? Тогда о чем беспокоиться? Мне не пришло в голову честно сказать, что стиль жизни, который предполагала квартира, вовсе не мой. Не потому, что я смущался (хотя вполне мог бы: сорок два года, а за душой ничего, кроме нескольких мешков для мусора со старыми вещами на чердаке у матери). Я просто не видел смысла.