чтоб врагу своему помочь.
Емеля все же первым в себя пришел, навалился на Савву, может, и задушил бы, да Малах с Енафою вовремя поспели. Растащили мужиков. Оба в крови, в земле, оба стонут, хрипят. Связал Малах обоих и, дождавшись ночи, привез на телеге домой, семейству на радость.
Тут Настена от страха рожать взялась. Ничего, родила.
Обедали.
За столом сидели по чину: Малах, немые братья, Савва, по другую сторону стола – Емеля, Енафа, Настена, Саввин сын Агнец.
Тишина стояла, как на кладбище. У Емели глаз перевязан, у Саввы – голова.
По случаю грянувшей вдруг жары рамы с бычьими пузырями выставили, и в комнате порхал, как бабочка, горько-радостный запах цветущей черемухи. Черемуха цвести припозднилась, но взялась дружно. У Рыженькой весь подол черемуховый.
«Завтра уйдем», – подумал про себя Савва и, потянувшись через стол, погладил сына по льняной головенке.
На улице послышался конский топот, где-то баба завыла, другая… Перестали есть.
– Что еще? – спросил Малах.
И тут лошадь остановилась у ворот. Грохоча сапогами, в избу вошел патриарший, из детей боярских, человек.
– Чтоб завтра об эту пору быть у церкви с деньгами или скарбом на два рубли: рубль царю на войну, рубль патриарху на строительство валдайского да кийского монастырей. Да чтоб без недоимок! – Посланец треснул по стене кнутовищем и ушел.
– Знакомая морда, – сказал Савва.
– Из орды князя Мещерского, – откликнулся Малах. – Два рубли! Где же взять столько?
– У них! – ткнула пальцем в грудь Енафе Настена. – Мужика моего покалечили, вот и пусть платят.
– Заплачу, – сказал Савва и пошел лег на лавку – пол и потолок снова плыли.
Мужики как тараканы, их травят – они терпят, а потом всем скопом – на стену.
Утром толпой пришли на двор к Малаху:
– Надоумь!
Встал Малах перед людьми, две пряди на голове русые, третья седая.
– Чуму Бог дал пережить, переживем и войну и Никона.
– Ты не умствуй! – стали кричать ему. – Ты про дело скажи. Как от Мещерского избавиться?
– Да ведь Мещерский не сам по себе, – возразил Малах. – Мещерский – слуга царя и патриарха. Свинье, чтоб раздобрела, по три ведра корма давай, а война – та же свинья. Только величиною она выше леса. Коли не будем ее кормить доброй волей, к нам во дворы явится, нас с вами, с женами, с детками, сожрет и не поперхнется.
– Окстись, Малах! – закричали мужики. – Сам знаешь – князь хуже зверя. Его бы задобрить чем, может, милостив будет.
– Нас помилует – с других вдвое возьмет, – сказал Малах.
– Так чего же?! Так чего же?! – зашумела толпа. – В топоры, что ли?!
– Дураки! – теперь уже закричал Малах. – Ныне у вас земля, избы, дети. А коли за топоры возьметесь – уж не видать вам Рыженькой вовеки!
Дали Малаху по уху, попинали маленько, тем бы и кончилась беседа, но у греха рожа прескверная. Вдруг сам князь вот он! Ладно бы со свитой и при оружии… С мальчиком ехал, с сыном своим меньшим. Приспичило князьям птиц в лесу слушать.