облезлой верхушкой маячила заваленная мусором церковь, на поворот Оки засматривался я из тети-Нюшиного окошка в августовские дожди, и во всей деревне был я, наверное, единственный из приезжих. Всегда странно бродить с отрешенными чувствами мимо обычных примет жизни: кто-то доит коров, тащит на плечах тяжелые корзины, с рассветом бежит в лес с пилою, а ты с праздным восторгом наблюдаешь со стороны, воскрешаешь пропавшие картины и какой-нибудь Параньке приписываешь в забытьи и в мечтах свои чувства и отзывчивость на твое тайное желание кого-то повстречать, с кем-то разделить умиление. Будничное оскорбляет.
По вторникам в Константинове был базар. Паранька, которую под окном пустившей меня на ночлег бабки Фильки я в первые минуты посчитал прекрасной, торговала яблоками. Я поздоровался, и она спросила, как мне спалось. С того вечера я нигде не видел ее, хотя очень мечтал, переправляясь в луга, натолкнуться на нее у реки, где поят коров, или вдалеке у леса, вот так, случайно и ненадолго, но с обещанием позднего свидания за тьмою жилого. Тут я воображал старину, покосы, колядушки, песни, и почему-то она, Паранька, должна было принести с собой давно забытое, чисто русское, пленительное, тем более что оно сполна досталось ее нежному земляку, – это любимое мной растворение в ночи, когда луга, реки, пустынные дороги под звездами того и ждут, чтобы мы пришли с приметами и суевериями, шептались и были близки и откровенны с кем-то похожим на нас, кого мы ждем, выдумываем и редко видим.
Я спал в кладовке, просыпался и ждал, когда же наступит необыкновенное. Порою страшно делалось по ночам. По ночам подступали самые тайные мысли, и на рассвете угнетала растерянность. «Что я, кто я? что мне назначено, по какой дороге пойду я, кто будет любить меня, кто ненавидеть? Почему никто не приходит ко мне, не слышит меня, почему трезвый день мне терзает душу во тьме, когда я не живу, а лечу, как писали, под облакы? И зачем же в конце концов, мне эта деревня, что пригнало меня сюда, чем это кончится и откуда такая непонятная мне власть чего-то тайного?» – думал я в кладовке, вспоминая, с каким упорством продолжается внешняя грубая жизнь.
Становилось жалко себя, напрасными вдруг казались мечты. Мечты опережали меня, одни они и обволакивали душу тогда, только они и вспоминались в нынешний раз по пути в Константинове. Вновь, на минуту, становилось жалко себя. Не так вроде бы жил, мало видел, ничего не успел.
Жил одним чувством. Уже вижу себя со стороны, в тридевятом царстве, гляжу на константиновскую горку с дальнего далека: на горке стоит парень в затертом пиджачке и дешевых ботинках, и этот парень то понятен мне, то нет. Это я сам, за десять лет себя позабывший. Странно и тяжело было теперь наделять ушедшее десятилетие вековой отдаленностью, как вообще странно представлять, что через пятьдесят-сто лет постоит кто-нибудь после нас на сбереженном холме и воскресит воображением наши древние дни. Было же время когда-то, подумает. Было же время – хотел бы я воскликнуть из тьмы через сотню-другую лет, когда лежал я в кладовке у тети Нюши и не загадывал